Есть что-то общее между Сухумом и Петербургом при всей их, казалось бы, несхожести. Это какая-то недостаточная почвенность обеих столиц. Петербург был создан волей деспотичного царя, Сухум вынесен на черноморское побережье волнами греческой колонизации. Про оба города можно сказать, что они не столько выросли из местной почвы, сколько вросли в нее. В российском случае это породило часто отмечавшуюся русскими писателями пресловутую призрачность северной столицы. В абхазском случае, как мне кажется, какую-то необязательность и легкомыслие, словно, отдавшись на волю приливов и отливов истории, Сухум не озабочен поддержанием своего реноме, сложив с себя всякую ответственность. На всем протяжении его истории, как и на всем протяжении истории Абхазии в целом, словно ощущается отсутствие властного, поддерживающего начала, впечатление - прямо противоположное впечатлению от европейской истории. В этой беззащитной симпатичности или симпатичной беззащитности есть своя особая привлекательность. Будто Сухум с полным доверием относится к жизни, уверенный, что ему не дано пропасть. Увы, далеко не всегда такая доверчивость оправдана, и сегодня мы видим, как приветливые черты нашей столицы резко и угрожающе меняются к худшему. Изоляция пагубно сказывается на любом городе, но в особенности на таком, как наша столица, самим своим возникновением обязанной интенсивному мореплаванию и торгово-экономической деятельности древнего мира. Обрыв связей, отрыв от широких путей цивилизации приводит к упадку и обнищанию, замиранию городской жизни. Город гораздо менее самодостаточная структура, чем деревня. У села гораздо больше возможностей для самовоспроизводства. В условиях изолированного состояния село получает явный перевес над городом. В то время как последний хиреет и утрачивает свой облик, и самые основы его размываются, село, хотя тоже переживает по следствия, связанные с оторванностью от коммуникаций, тем не менее, сохраняет нетронутыми свои основы.

В этих условиях с Сухумом складывается довольно неестественная ситуация. Оставаясь столицей республики, ему все труднее оставаться просто городом. Он утратил и утрачивает многие городские черты. Ослабленный и зачахший, он не в состоянии вполне ассимилировать и урбанизировать тех крестьян, которые прибывают и остаются в столице. Получается ситуация ни к селу, ни к городу.

Сухум является столицей только как средоточие управленческого аппарата и распределяющих инстанций, но не как средоточие вожделений и помыслов талантливых и честолюбивых людей, которые могли бы путем воспитания и образования "стать с веком наравне" и служить образцом и нормой, примером в служении отечеству. Происходит нечто прямо противоположное - процесс, который я назвал бы всеобщим опошлением. Владимир Набоков писал: "Я утверждаю, что простой, не тронутый цивилизацией человек редко бывает пошляком, поскольку пошлость предполагает внешний фасад, внешний лоск. Чтобы превратиться в пошляка, крестьянину нужно перебраться в город". Чтобы избежать этого, крестьянину надо сохранять связь с традицией (хотя и с ней дело обстоит уже крайне неблагополучно) и некоторую здоровую наивность В противном случае превращение неизбежно.

Набоковская цитата касается всех городов, и, действительно, пошлость чаще встречается в них. Связано это с тем, что интенсивность общения здесь гораздо выше. Постоянное, интенсивное трение друг о друга стирает индивидуальные черты и способствует усвоению общих мест, банальных мыслей и ходячих выражений. В наших же условиях этот процесс усилился в чрезвычайной степени. Этому в сильной степени содействует в целом уменьшение населения. Тем теснее "общаются" между собой оставшиеся. Тем быстрее все тиражируется, распространяется и становится общедоступным и банальным. Это как бы беспрепятственный и легкий вариант опошления. Тем более беспрепятственный, что авторитетного и влиятельного слоя интеллигентов, противостоящих этому процессу , у нас почти не осталось.

Чтобы нечто опошлилось, необходимо, чтобы оно распространилось. Редкое, единичное, одиночное, малодоступное не бывает пошлым. Оно становится таковым, когда распространяется, то есть перестает быть самим собой. (За исключением ,конечно, того , что само по себе предназначено для распространения). Явление, о котором здесь идет речь, считается присущим прежде всего мещанскому миру. Во многих случаях мещанин и пошляк - синонимы.

Как же совместить этот факт с другим? С тем, что в нашей республике, а, следовательно, и в нашей столице, повсеместно возобладал, по оценкам некоторых наблюдателей, криминальный тип личности, возобладали криминальные "ценности". Преступник и мещанин, обыватель. Разве может быть что-либо более далекое друг от друга? Я не могу не произнести здесь несколько теплых слов об обывателе, "среднем" человеке. Любой государственный деятель у нас должен будет прилагать всяческие усилия к созданию и упрочению среднего класса, охране его прав и имущества. Критерий же мещанства, о котором я рассуждаю в связи с пошлостью, является не социальным, а интеллектуальным. По тому же Набокову, мещанство определяется не содержимым кошелька, а содержимым головы. Так вот, п оставленный выше вопрос уместен только в нормальном обществе, где криминал, как бы ни был он силен и влиятелен, по отношению к целому обществу остается все равно маргинальным. Более того, в обществах по преимуществу "буржуазных", криминальный тип личности может носить даже некоторые черты сопротивления и протеста против подавляющей серости, приобретает некоторые нонконформистские черты. Но, возобладав и распространившись, криминальный этос точно так же подвергся опошлению, как и все, что "у всех на устах".

Есть еще один важный феномен, присущий нашему обществу и лучше всего наблюдаемый в столице, о котором нельзя не сказать. Речь идет о том, что исследователи морали обозначают французским словом ressenriment. Оно переводится как злопамятство, зависть и связывается со свойственным скученным обществам ревнивым контролем за чужой жизнью. В маленьком обществе, где все у всех на виду, этот контроль проявляется каким-то уже совсем непроизвольным и естественным образом. Что делается у соседа, знакомого, родственника? Как они живут? И каждый считает себя вправе выносить приговор , если чей-либо образ жизни или поведение отклоняются от принятого стереотипа. Причем не какого-либо одного общепринятого стереотипа, а множества частных стереотипов, ибо стереотипы есть у всех у нас. В условиях, когда каждый в обществе поддерживает отношения (прямые или косвенные) с одним и тем же, в принципе, кругом людей, особенно проявляет себя воспроизводительный характер этого явления ( resentiment), почему его перевод просто как зависти или злопамятства считается недостаточным.

В скученном обществе, так как оно сложилось в пространстве нашего города, натичествуют условия стабильного производства и воспроизводства ressentiment, по сценарию, рассматриваемому самыми авторитетными исследователями этого феномена: будучи первоначально направлено на конкретный объект и, возникая в связи с самим этим объектом, оно затем существует само по себе, вне зависимости уже от породившего его объекта, но в связи с общими условиями существования. Особенно благоприятным условием для регулярного воспроизведения ressentiment является состояние, когда "все знают всех".

Не касаясь других аспектов такого состояния, скажу только, что дискуссии, полемика, споры по тем или иным проблемам зачастую переносятся на личный уровень и разногласия по тем или иным вопросам во многих случаях принимают характер чисто личных обид. Полная или частичная неспособность встать на внеличную, объективную точку зрения вообще является свойством человеческой природы, но в условиях скученного общества, в котором все знают всех, приобретает фатальный характер. Все вокруг отравляется атмосферой взаимных обид и подозрений - никогда не знаешь, какое высказывание или суждение может быть принято кем-либо на свой личный счет. (Я, разумеется, опускаю здесь случаи возмутительных выпадов в личный адрес лучших представителей абхазской культуры со стороны полномочных представителей невежества и хамства, что мы неоднократно наблюдали за послевоенный период. С этим все ясно.) Это атмосфера вольной или невольной психологической взаиморепрессии, которая способна погубить любую инициативу или идею, любую мысль. Мысль может бороться с мыслью, идея с идеей, но бороться с человеком ? Это другой уровень, имеющий мало общего или совсем ничего с принципами и инициативой, из-за которых борьба возникает. Да и как избежать опасности самому стать источником репрессии? В конце концов это вызывает просто отвращение.

Кто-то, видимо, найдет, что я несколько сгустил краски. Отчасти такое мнение будет справедливо. Одна из милостей бытия состоит в том, что и в самые беспросветные времена находятся люди, один взгляд на которых вселяет веру в лучшее. Такие люди есть и в наше время, в нашей бедной, униженной стране. Ими она и выживет.