ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.

В Новороссийске Сергей Котиков, переводчик в консульстве Греции, рассказал мне о своем дяде, Игнате Элефтеровиче Димитриади из Геленджика: «Он может рассказать свою историю и с удовольствием сделает это. Последние годы он мало с кем общается. Дядя в прекрасной памяти, обязательно навестите его!»

Не верить Сергею у меня не было никаких оснований. И уж о чем не надо было уговаривать, так это о необходимости встретиться с человеком, оставившим в ГУЛАГе 9 лет. Такие встречи – большая удача для любого исследователя. Смущало другое: как человек воспримет мой интерес к тому, о чем вряд ли кому-то хочется вспоминать. Скорее, наоборот – хотелось бы забыть. И хотя опыт всех моих предыдущих встреч говорил, что человеку легче рассказывать о самом себе, чем о репрессированных родственниках, чувство неловкости, что я беспокою человека столь почтенного возраста, не покидало меня. 

Я приехал в Геленджик, нашел улицу Тельмана. Я шел вверх по ней; номера домов показывали, что я почти у цели. Неожиданно справа по ходу оказалось летнее кафе с развевающимся над ним бело-синем флагом с крестом в углу. В кафе было пусто. У входа стоял человек средних лет, судя по позе, хозяин заведения. Я заказал чашечку кофе, желая поговорить с ним и, возможно, кое-что дополнительно узнать об И.Э.Димитриади. Но прежде Кирилл заговорил о себе, о Казахстане, где он родился. Я не удержался, открыл ноутбук, показал казахстанские фотографии. Кирилл часто восклицал, обнаруживая на них многих своих друзей и знакомых. Разговор перешел на соседа Кирилла. Кирилл слышал о нем, но ни разу на улице не встречал.

…Дверь открыл мне сам Игнат Элефтерович. Сын Харлампий, уходя на работу, предупредил отца, что в 12 часов подойду я и что мне можно открыть. Игнат Элефтерович предложил мне стул, сам уселся на низкую кровать, на которой, как я понял, он проводил большую часть времени. Он был совсем невысокого роста. Пока я настраивал свою аппаратуру, Игнат Элефтерович несколько раз глубоко и громко вздохнул. Я подумал, что он настраивает себя на тяжелый разговор, но ошибся. Весь разговор Игнат Элефтерович постоянно вздыхал. Это была форма его дыхания.

Разговор с первых же фраз развеял все мои сомнения и опасения. Игнат Элефтерович рассказывал легко и непринужденно. Таким людям можно задавать любые вопросы, не опасаясь укоров, что задеваются запретные темы.

Игнату Элефтеровичу тогда шел 92-й год. На момент нашей первой встречи в 2007 г. в мире в живых оставалось примерно 20 греков, арестованных в 1937–1938 гг. и отбывших 10-летние сроки. Они проживали в России, Украине, Казахстане, Греции, Новой Зеландии и Австралии. Со всеми из них я либо уже встречался, либо состоял в переписке. Игнат Элефтерович был последним, с кем я не был знаком очно или заочно.

Он рассказывал так, как будто события, о которых он вспоминал, случились не семьдесят лет назад, а на прошлой неделе. Он сыпал именами и датами, мелкими, но чрезвычайно интересными деталями, сопровождая рассказ ироничными комментариями. Оригинальной в его рассказе, кроме содержания, была форма. Игнат Элефтерович пересказывал свою жизнь при помощи диалогов: между ним и следователями, ним и родственниками, ним и другими заключенными… При этом он старался передать интонации каждого участника диалога, что придавало всему его рассказу живость необыкновенную. Еще он меня поразил языком, которым излагал свою историю. В его речи ни разу не проскользнуло крепкое словцо, которое является почти обязательным лингвистическим атрибутом бывших лагерников.  

…Вторая наша встреча состоялась 6 лет спустя, в день его рождения. Она случилась на следующий день после открытия монумента в Краснодаре. Там, перед баннером с именами репрессированных меня вдруг пронзило страшное по своему трагизму открытие: из почти 6 тысяч имен на баннере лишь одно принадлежало ныне живущему. И этот единственный из списка был Игнат Элефтерович Димитриади.

Я приехал к нему с Нелли, помощницей председателя греческого общества и моей внучкой, которая была моложе именинника ровно на 90 лет. Мы поздравили Игната Элефтеровича, пожелали ему добра. Что можно было еще пожелать человеку, разлученному много лет назад с молодой женой и только что родившейся дочерью, которых после его ареста депортировали в Грецию, человеку, потерявшему родного брата, с кем несколько месяцев он провел в одной тюремной камере и о судьбе которого не знает вот уже 75 лет? Что можно было пожелать тому, чья молодость осталась в заполярном лагере? Нет таких слов в богатом русском и не менее богатом греческом языке…

Игнат Элефтерович вспомнил нашу первую встречу и снова с готовностью поддержал разговор. На этот раз я совсем не хотел его беспокоить своими вопросами и задал лишь несколько «дежурных». Один из них оказался глупым:

– Игнат Элефтерович, а лагерь вспоминаете?

Он ответил:

– Как только закрою глаза, только его и вспоминаю… – и вдруг, ни к кому не обращаясь, произнес: – И почему я так долго живу?!

Третья наша встреча не состоялась. В марте 2012 г. я снова был в Геленджике. Мне хотелось подарить ему свою новую книгу, в которой были опубликованы и его воспоминания. Но я не смог дозвониться ни до Харлампия, ни до Сергея Котикова. Пришел на знакомую улицу Тельмана, рассчитывая на удачу. Не доходя одного дома, остановился в знакомом кафе, снова поговорил с Кириллом.

Но на этот раз дверь мне никто не открыл. Книгу я оставил соседям Игната Элефтеровича.

На обратном пути вниз по улице Тельмана я вспомнил фразу Игната Элефтеровича из нашей предыдущей беседы и понял, почему судьба оказалась столь благосклонной к нему. Он проживал жизни тех, кто не дожил не только до 30-ти, а порой и до 20-ти лет. Игнат Элефтерович жил за своего брата Харлампия, арестованного днем раньше него, с которым их разлучили в день объявления приговора. Игната Элефтеровича увели раньше, и он не слышал о приговоре Харлампию. С тех пор он ничего не знал о брате, в честь которого назвал сына, родившегося после возвращения из лагеря.

За 3 месяца до этого в Центральном архиве ФСБ в Москве удалось найти протокол № 101 комиссии НКВД СССР и прокурора СССР от 31 марта 1938 г. с именами 28 греков Краснодарского края. 26 из них были приговорены к расстрелу, 1 дело возвращено на доследование, одного приговорили к 10 годам лагерей. Среди расстрелянных значился и Харлампий Элефтерович Димитриади. А единственный, кому выпала лотерея жизни в том протоколе, был двадцатитрехлетний столяр железнодорожной станции Туапсе Игнат Элефтерович Димитриади. 

…Мы жили в Греческой Щели, на Майкопском шоссе, на 3-м километре. Меня и моего брата Харлампия (он на семь лет старше меня) забрали в 1938 году, 11 января. На 3-м километре было 102 греческих двора. Всех греков забрали под «чистую».

…Я работал столяром на железнодорожной станции Туапсе. Как-то мне дали задание сделать витрину для «Комсомольской правды». Было два часа дня, я стоял у верстака, когда заходит офицер в милицейской форме. Я уже чувствовал, что пришли за мной. Ребята бросили работу и следили.

– Что ты делаешь?

– Вот, делаю стенд.

– Пойдем в красный уголок, там начальник задаст тебе пару вопросов.

Я стал собирать инструменты. Он говорит:

– Не надо.

– Да нет, – говорю, – надо собрать.

Я инструменты – в шкаф, он их – из шкафа. Я – в шкаф, он – из шкафа…

Приходим в красный уголок. В дверях стоит часовой. А в красном уголке уже сидят три грека, их тоже прямо с работы взяли. А брата моего – он работал каменщиком – взяли дома, ночью. Ребята увидели меня и говорят:

– Нас уже четверо, давай в домино играть!

 …Я сидел в 5-й камере, в железнодорожном НКВД. Ночью вызвали меня. Я подумал: отпускают. Стал одеваться. Мне говорят: «Не одевайся, тут рядом». Приводят меня в 8-й кабинет. Там сидят следователь и мой брат. Следователь показывает на брата и спрашивает меня:

– Ты его знаешь?

– Как не знаю, это мой брат.

– Вот возьми.

Подает мне мешок. В мешке были кружка, ложечка, пальто демисезонное, одеяло байковое, кусок хлеба с салом. Когда брата забирали, сделали обыск, отобрали паспорт. А мать с братом передала мне вещи. Они не возражали.

Вернулся в камеру и говорю:

– Давайте покушаем.

Когда сидели, нам не разрешали покупать ничего в ларьке…

С нами сидел Богуш, начальник связи на железной дороге. Он все время сидел на столе и курил. За решеткой хранились его пайки хлеба. Но он ничего не ел. Только курил. Вокруг него валялось полно окурков. Мы рассуждали о том, что будет с нами. Богуш говорит:

– Вы что, не знаете, куда вы попали?!

…В камере нас было 6 человек. Легли спать. Утром, когда проснулись, наша камера была битком набита: греки, русские, поляки – кого только не было! Спали прямо на полу. Продержали нас в КПЗ девять дней. Между прочим, это здание строили греки: мой брат, его шурин, я, много других греков. Я окна и двери делал.

Никого за это время не пускали к нам. Один раз, на второй день, вызвали меня на допрос. Сидит незнакомый следователь.

Он все пытал: кто я по национальности, какое у меня подданство, забрали ли мои документы при аресте. Потом спросил:

– А как ты получил греческий паспорт? Ездил в Москву?

– Нет, – говорю.

– Не может быть, чтобы, работая на железной дороге, ты не пользовался билетом до Москвы.

– Нет, – говорю, – можете проверить: просто пересылал паспорт по почте.

– Можешь идти…

Я пошел обратно. Понял потом: это было мое следствие. Оно длилось 10 минут. 

Так мы сидели девять дней. Потом нас, нас погрузили в пульманский вагон, 96 человек. Среди нас были и женщины. Я посмотрел в окно вагона. Думаю: ну, наверное, в последний раз. Поехали. Мы с братом попали в один вагон.

Приезжаем в Армавир. Вылезли из вагона, построились. Нас уже ждал армавирский тюремный конвой, двое с оружием. Говорят:

– Пошли!

А наш конвой (который привез нас) говорит:

– Вы что, два человека, поведете сто человек?!

– А куда они денутся!

– Нет, – говорит наш конвой. И тоже пошел.

В армавирской тюрьме было очень тяжело. Я уже считал себя мертвецом. Цинга замучила. Передач не было. Ничего не разрешали: ни посылок, ни писем. Кормили очень плохо. В основном ржавой камсой. Вместе с сечкой. Она не проходила. Я кушать не мог, уже не мог ходить. Потерял много зубов. Все в армавирской тюрьме были больные. Умирали очень многие. Потом прибыла комиссия из Москвы.

После комиссии разрешили передачи и свидания. А я уже ходить не мог. Как я выжил? Молодой был, 24 года…

Приходили наши жены – брата жена и моя. Они как-то узнали, что мы находимся в армавирской тюрьме. Могли передать только чеснок и табак. Больше ничего не принимали.

Перед тем как ко мне на свидание приехала моя жена Елизавета, нам выдали конверты и велели написать коротко: жив-здоров и что нужно. Дней через 5–6 пришла посылка. Мне говорят: «Тебе посылка». А я не мог ходить. Меня за посылкой повели сокамерники. В посылке были яблоки, чеснок. Я стал поправляться.

Жена на свидании сказала мне, что их выгоняют из дома. У нас было хозяйство, корова. Только что родилась дочка. (Сейчас она в Греции.) Жене с дочкой предложили уехать в Казахстан. Жена продала корову, а дом был записан на меня. Нужна была доверенность. Я обратился к тюремному начальству. Они говорят: «Мы не можем дать такую доверенность. Она должна быть нотариально заверенная. Пусть жена обратится в суд, если он разрешит, то продаст, а если нет, то дом перейдет в коммунальное хозяйство».

Жена поехала в посольство Греции в Москву. Она и мать тоже были греческо-подданными. В посольстве сказали, что дадут визу и отправят в Грецию. Через неделю Елизавета снова приехала ко мне и сообщила, что сдала дом в аренду до моего возвращения какой-то женщине за 500 рублей. Говорит мне: «Я тебе принесу эти деньги, а мы уедем в Грецию». Это было наше последнее свидание.

…Армавирская тюрьма – старая. Говорят, еще Екатерина ее строила. В тюрьме я пробыл полтора года. С братом вновь увиделся только 3 апреля 1939 года. В тот день нас, всех греков, выгнали во двор тюрьмы. Сначала вызывали по фамилиям. А фамилии греческие трудные для произношения, все время путались. И объявили: все иностранно-подданные, нацмены с вещами – на выход! Вот тогда я и встретился с братом. Приговор мне объявили такой: 10 лет лагерей.

Собрали этап, сорок человек. Но брата вызвали, а меня – нет. Нас осталось три человека – два грека и один поляк. А до этого было 62 грека.

Брат через решетку спрашивает:

– А почему брата не вызвали?

– Проверим, потом отправим.

Куда увезли брата, не знаю… Был потом разговор, что их отправили в Мурманскую область. Говорили, что где-то там строили что-то для подводных лодок. Они все были каменщики. Оттуда никто живой не вышел, но это разговоры. Я писал, когда освободился, но ответа не было. И жена его – она тоже в Грецию уехала – писала. На мой запрос из Москвы прислали реабилитацию. Но я-то спрашивал, где он похоронен…

…Увели нас, кого не вызвали, в камеру. Через два дня: «Димитриади! С вещами!» Кто-то говорит: «Ну, тебя домой, освобождают». К этому времени я уже накопил табаку мешок, сухарей. Я хотел его оставить. А ребята говорят: «Не оставляй. Вон видишь река. Если идешь домой, то брось пустой мешок в реку. Мы будем знать, что ты ушел домой».

Посадили нас в старый пассажирский вагон. Нас из вагона не выпускают. Слышим, вагон прицепили. Поезд тронулся.

Нас было четверо заключенных и двенадцать конвоиров. Куда едем, не знаем. Думали: либо на расстрел, либо в Москву, в Бутырку.

…Едем. Все светло и светло. Это было в июне. Слышим, конвоир говорит: «Вологду проехали». Едем дальше. Наконец, приехали в Архангельск. Конвой не знает, куда идти дальше. По улице идет старуха. Спрашивают:

– Бабушка, сколько времени?

– Сынок, два часа ночи.

– А как попасть на пересылку?

– Идите туда, потом повернете, потом прямо идите, идите и попадете прямо в пересылку…

В пересылке первая зона была женская, вторая зона – политическая, а в третьей зоне, огороженной, – всякий сброд, уголовники. В женской и политической зонах было спокойно. А там – постоянно стрельба, драки, убийства. Мы, наверное, дней двадцать провели в Архангельске. Потом была комиссия: собирали, отбирали куда-то. Один парень мне говорит: «Если тебя спросят: здоров или нет? – отвечай: здоров. Если останетесь здесь – пропадете, попадете в Воркуту – там выживете». Парень этот освободился с Беломорканала. Освободился и вскоре его опять забрали. Он был опытный… Но я не понял, почему он так сказал про Воркуту.

Потом нас отправили по Печоре на барже. Ехали хорошо: мой друг, грек из Туапсе, стал поваром на барже. Плыли месяц. Сначала – вверх по Печоре до Усть-Усы. В Усть-Усе мы вышли, и по узкоколейке (железной дороги еще не было) повезли в Воркуту. Недалеко, 60 километров.

В Воркуту нас привезли 1 августа 1939 года. Построили. Стали отбирать: ты выходи, ты выходи… Смотрю, что такое: отбирают одних урок. Я удивляюсь: как они их распознали! А нас повели в барак, в палатку.

Стенки в бараке были досками оббиты, внутри – двойные сплошные нары. Подушки, матрацы набиты были соломой. Ботинки, валенки давали зимой, шапку, бушлат. Нас в этом бараке набралось человек 70–80. Не только политические, но и воры.

Поначалу зоны у нас не было. Ходили свободно на работу. На вахте говорили: иди туда, или туда. Уже в конце 1940 года не знаю, что случилось, начали огораживать нас колючей проволокой. Стали водить на работу под конвоем. В 1942 году, когда захватили Донбасс, остались только шахты воркутинские.

Иной раз мы работали с каторжниками. Я сам как-то едва не попал в каторжный лагерь. Мы курили, и нас застали за этим занятием… А еще я не выполнял норму. У меня с детства одна рука короче другой. Сначала мне давали скидку, потом перестали.

Нас собрал десятник. (Я его называл «Калинин», борода у него такая же была, как у Калинина.) Собрал «Калинин» нас человек десять и говорит:

 – Будем строить бараки. – А мне говорит: – Возьми топор, ножовку, будешь делать колышки, разбивку будем делать.

А других направили дергать мох с земли.

Как-то «Калинин» спрашивает меня:

– Ты можешь что-нибудь по столярному делу сделать?

Отвечаю:

– Я все могу.

С этого времени меня он стал кормить как десятников. А вообще было так: норму выполнишь – килограмм хлеба, и первый котел. Это – суп из брюквы, то есть баланда, гречневая каша…

В бараке был кипяток, давали сахар. Пайку давали утром. Когда входили в столовую заставляли пить хвойный экстракт. Я мало пил, я же там работал, меня кормили особо. Через некоторое время начальник посылает меня в аптеку, там надо было что-то сделать. Пришел я в аптеку, аптекарь мне говорит:

– Надо сделать такую полку, чтобы десятилитровый баллон выдержала, а внизу – бутылку с делениями.

Я сделал, аптекарь мне налил бутылку рыбьего жира. Я ее принес в барак, отдал грекам. Их в нашем бараке было четыре человека: Псомиади из Новороссийска, у другого, кажется, фамилия была Григориади, других не помню… Один был сухумский… А всего греков в нашем лагере я знал человек пятнадцать.

Сам я рыбий жир не мог потреблять. Когда я заболел цингой, то продолжал ходить на работу. Потом пошел к врачу, он написал мне направление в стационар. Там начали меня поить рыбьим жиром. Врач был узбек. Главврач был еврей, тоже зэк. Он сует мне рыбий жир. Я говорю ему:

– Не могу!

– Пей! Надо, – я выпил и сразу меня вырвало.

А вот письма мне некому было писать. Жена Елизавета уехала в Грецию где-то в августе или в сентябре тридцать восьмого года. С дочкой Катериной, поселились в Афинах.

…Потом я работал мастером на мебельной фабрике. Я продвинулся далеко, это все моя специальность спасла меня. Общие работы – на холоде, на морозе. А я все-таки в тепле. Мне дали пропуск, мог ходить за зону без конвоя. Потому что я делал мебель для начальства. Это было уже после 1943 года. А до 1943 года в Воркуте не было вольнонаемных.

…За хорошую работу мне сократили срок на полгода. Я оставался при греческом гражданстве. Как иностранец я каждый месяц должен был ходить отмечаться в комендатуре. Дальше семафора я не имел права ходить. Если поймают – обратно в лагерь.

А месяца за два, за три до освобождения начальник спросил меня:

– Хочешь остаться здесь? Тебе же некуда ехать…

Я хотел сказать, что хочу в Грецию, но я уже этого слова боялся… Дочь потом упрекнула меня, что я не приехал.

Что я мог сделать? Я освободился: ни копейки денег, ни куска хлеба – кругом карточная система. Куда мне деваться? Говорю:

– Везите меня обратно в лагерь, там хоть накормят.

Меня приняли на мебельную фабрику. И еще я написал заявление на советское подданство. Для этого пришлось собрать три подписи, под поручительство. Как в партию вступать. Парторг не хочет, мастер тоже отказался. Нашел я знакомого экспедитора. Ваня звали его. Он сразу подписал. Я говорю:

– Надо еще двоих.

Ваня мне говорит:

– Ты вот что: купи бутылку, вечером я приведу двоих.

Я купил, они пришли, поставили еще две подписи.

Принес заявление в милицию. Там посмотрели и говорят:

– Ошибка. Вместо «Димитриади» написано «Димитрияди».

Исправил, отправил. Но ответа нет и нет. Тут умер Сталин. Ворошилов стал председателем Верховного совета. Все стали ждать изменений в своей судьбе.

Через два месяца пришел в милицию отмечаться. У меня отобрали мою книжку и разорвали ее. Подают мне: «Постановлением ПВС СССР принят в советское гражданство…»

Пошел я в паспортный стол с этим постановлением, и мне выдали советский паспорт. Я думал, поставят мне «минус 50» (то есть перечень 50 городов, в которых мне запрещено проживать), а они вручают и говорят:

– Поздравляем!

– А с чем поздравляете?

– Можешь ехать, куда хочешь!

Я выскочил оттуда. А куда ехать? Остался я в Воркуте вольнонаемным.

…О своих я по-прежнему ничего не знал. Думал, что все пропали. Я в Воркуте женился. Туда привезли одну гречанку Лиду Георгиеву. Ее посадили за спекуляцию. Она была из Геленджика. Когда она освободилась в 1948 году, мы сошлись и стали жить вместе.

16 лет я провел в Воркуте. 16 лет пурги, три километра в одну сторону, три в другую. Полярных не платили. А мастером на мебельной фабрике получал 900 рублей.

Мы с Лидой решили ехать в Геленджик. У Лидиной сестры муж был председателем колхоза в Прасковеевке. Говорят, что в 1937 году многих посадил. Собрали немного денег на дорогу и поехали. Это было в 1954 году.

Приехали. Лида говорит:

– Сейчас нас Николай встретит.

Но никого не было. Через некоторое время подъехала грузовая машина:

– Кто в Геленджик?

Заплатили по 15 рублей, приехали в Геленджик. Брат Лидин сидит в комнате, трясется. Лида спрашивает:

– Почему не встретил, Николай?

– Ты знаешь, такое дело…

В общем, стал юлить. Еще когда я писал из Воркуты, сообщал, что приедем, он ответил:

– Не торопитесь, подготовьте правильно документы…

Я сразу понял, что он испугался.

…Лида умерла в 1964 году. Детей у нас не было. 16 лет мы прожили с ней. После нее я женился на Марии Савельевой, гречанке. Она была моложе меня на 16 лет. Прожили мы 10 лет, и она умерла. Оставила мне сына, мы назвали его Харлампием. В честь моего брата.