Проблема идентификации конфликта представляет собой не только научный интерес, но и имеет серьезное значение в практическом миротворчестве. Не вдаваясь в существо концептуальных споров вокруг феномена этничности и его взаимосвязи с определенной категорией социальных конфликтов, отметим, однако, что интерпретация подобных конфликтов и связанные с ней практические (процедурные) подходы к их урегулированию оказываются явно недостаточными, если исходить из реальной картины неразрешенности (в лучшем случае замороженности) множества длительных конфликтов, к числу которых относятся и конфликты на Кавказе. Неудовлетворенность сохраняющимся уровнем напряженности и даже тенденцией к ее повышению побуждает многих исследователей к поиску новых подходов к типологии и разрешению конфликтов.

Применительно к грузино-абхазскому конфликту в литературе встречается множество дефиниций: этнотерриториальный, национально-освободительный, политический, этнический, этнополитический. Учитывая тот факт, что большинство конфликтов может содержать все эти составляющие, важным все-таки представляется их соотношение. Частично этот вопрос уже обсуждался в предыдущих главах данного исследования, где было показано, что скорее политические причины привели к собственно этническому противостоянию в грузино-абхазском конфликте. Дополнительным подтверждением этому может служить и мнение респондентов об условиях примирения народов.

Как видно из таблицы 15, и на этот раз мнения гальцев и респондентов из остального массива существенно отличаются: у первых вновь присутствует стремление смягчить картину конфликта и в соответствии с ним мифологизированное представление о возможности взаимопрощения (51%). В общем массиве большинство опрошенных называет политические условия примирения, а именно - признание Грузией независимости Абхазии (40,8%), другая же часть довольно скептически относится к возможности примирения в ближайшее время (28,7%).

Показательно, что грузины из общего массива, предпочитающие модель равносубъектного союзного государства, в качестве условий примирения также называют признание независимости Абхазии со стороны Грузии ( 50%). Показательно также, что если среди гальцев в равной степени (хотя и в минимальной), присутствует допущение вины и со стороны абхазов и со стороны грузин, то в общем массиве ни один респондент не выбрал вариант ответа, предполагающий вину абхазов в войне.

Таблица 15. Мнение респондентов об условиях примирения абхазов и грузин (в % от числа опрошенных)

Условия примирения		Общий массив	Население    г. Гал
1	На основе взаимопрощения	<8,1	51,0
2	На основе признания грузинами вины и покаяния	13,6	2,8
3	На основе признания абхазами вины и покаяния	0,0	3,8
4	Примирение будет невозможно еще долгое время	28,7	12,3
5	Возможно, если Грузия признает независимость Абхазии	40,8	6,6
6	Возможно, если Абхазия объединится с Грузией	1,0	13,2
7	Возможно в случае принуждения со стороны внешних сил	2,8	7,5
8	Затрудняюсь	1,8	1,9
9	Другой ответ	1,6	0,9
10	Не ответили	1,6	0,0

Экспертные оценки склоняются к детерминированности примирения политическими факторами, а именно признанием независимости Абхазии ( 75%), но также факторами, обеспечивающими безопасность и гарантии от уничтожения абхазов.

Эксперты идентифицировали конфликт как этнополитический, в котором политическая и собственно этническая составляющие равны ( 60%).

Между тем, в другой "системе координат" существует различение конфликтов интересов и конфликтов идентичностей (или ценностей). В рамках этого подхода к дефинициям предполагается, что необходимо "различать конфликты идентичностей от конфликтов, основанных прежде всего на интересах, потому что переговорные подходы к улаживанию споров, основанных на интересах, могут привести только к обострению конфликтов идентичностей ( выделено мною - Л.Т.). Традиционные подходы к переговорам и управлению конфликтами сосредоточиваются почти исключительно на интересах по поводу весьма ощутимых, практичных ресурсов, из-за которых и идет соперничество"(1).

Различие в этих типах конфликтов может заключаться в том, на чем основаны мотивации конфликтного поведения людей: на интересах (прагматических в своей основе) или на ценностях.

Существует ряд идеологем (на которых базируются антагонистические позиции в конфликте), опирающихся, в частности, на:

приоритетность социально-экономического права;(2)

приоритетность исторического права;

приоритетность этнического права(3) и др.

В данном исследовании также делалась попытка выявить осознаваемые мотивации конфликтного поведения людей, в частности, связанного со стремлением Абхазии к независимости, что, как известно, продолжает служить ключевым вопросом конфликта.

Опрос показал (таб.16), что большей частью осознаваемые мотивации конфликтного поведения в обыденном сознании связаны с так называемым историческим правом (часто пересекающимся с прецедентным) на независимость: если другие автохтонные народы имеют право на создание собственного государства, то, значит, и абхазы тоже. Поскольку непосредственными сторонами конфликта являются абхазы и грузины (остальные этнические группы поддерживали одну из сторон либо отстранялись от конфликта), акцент в формулировке был сделан на историческом праве абхазов. Показательно, что не только сами абхазы, но и остальные этнические группы преимущественно этим мотивируют стремление Абхазии к признанию ее независимости.

Таблица 16. Мнение респондентов о причинах стремления Абхазии к признанию своей независимости (в % от числа опрошенных)

Причины	Общий массив	Население г. Гал	Эксперты
Потому что, только таким путем можно добиться экономического процветания	6,7	6,6	0,0
Потому, что абхазы имеют право на независимость и самостоятельный выбор на своей исторической родине	56,6	28,3	30,0
Потому, что только создав собственное независимое государство, абхазы смогут защитить свой народ от уничтожения или растворения в друг. нациях	31,5	16,0	65,0
Затрудняюсь	3,4	39,6	0,0
Другой ответ	0,6	7,5	5,0
Не ответили	1,2	2,0	0,0

Комплекс социально-экономических факторов, объединенных в понятии "экономическое процветание", практически не принимается во внимание не только абхазами ( 1,8%), но и грузинами из общего массива ( 6,3%), когда речь идет о мотивации поведения в связи со стремлением к независимости. Если он и имеет какое-то значение в этом аспекте, то только в глазах русских и армян, но даже и в этом случае - наименьшее по сравнению с другими факторами. Подтверждением этому может служить и практически полное единодушие экспертов и населения, в том числе гальского, которые в 2001 г. также, как и в 1995 г., экономический фактор по-прежнему не рассматривают среди причин войны.

Некоторые эксперты отмечают, что "население не потерпело бы таких невыносимых условий жизни, но есть три важных причины, вынуждающие людей мириться с подобным существованием...решающим фактором является то, что требования безопасности являются намного более важными, нежели императивы экономики"(4).

Примерно треть опрошенных (31,5% всех опрошенных; 35,1% абхазов) считает причиной стремления Абхазии к независимости достижение гарантий защиты абхазов от физического уничтожения или ассимиляции. Сам по себе этот тезис особенно не тиражировался в массах национальными элитами, отчасти в силу отсутствия в нем пропагандистского потенциала. Однако в интеллектуальных элитах, как показывает анализ научных работ, дискуссий в грузино-абхазском диалоге(5), осознание угрозы не только национальному самосознанию абхазов, но в большой степени физическому выживанию этноса артикулируется абхазами как основной аргумент стремления к признанию независимости.

В фокус-группах один из участников отметил, что несмотря на адекватность именно этого аргумента для объяснения требования независимости со стороны абхазов, есть нечто унизительное (и деморализующее) в том, чтобы все время зацикливаться на почти фатальном ощущении угрозы этносу. Подавляющее же большинство признавало, что исторический опыт, память народа и современный прагматический подход диктует необходимость отстаивания независимости.

Эксперты также признали наиболее адекватным аргумент о том, что только в рамках своего собственного независимого государства абхазам будет гарантирована безопасность и сохранение национальной идентичности. Очевидно, что в самосознании абхазов не прагматические интересы (экономические, властные, политические и др.) являются причиной стремления к независимости, а скорее фундаментальная потребность в сохранении идентичности, подвергающейся в их самоощущении угрозе исчезновения.

Указанные установки, очевидно, коррелируют с выводами этнопсихологов о том, что этническая принадлежность является для индивидов устойчивой и надежной формой групповой поддержки в социуме, а в периоды кризисов и нестабильности этническая идентичность становится наиболее предпочтительной формой социальной идентичности, т.к. лучше всего справляется с функцией "аварийной группы поддержки"(6). Национальная идентичность в определенном смысле может трактоваться как социально-культурный феномен, обеспечивающий безопасность и в физическом смысле слова. Для малочисленных народов, подвергающихся угрозе физического исчезновения или уничтожения, этот тезис становится особенно актуальным.

Другими словами, в понимании абхазов требование независимости - это вопрос жизни или смерти этнической идентичности, напрямую связанный с базовой потребностью в безопасности. Потеря независимости для абхазов с учетом их исторического опыта вхождения в состав других государств и современного демографического состояния чревата чрезвычайно высокими рисками в связи с сохранением идентичности и обеспечением безопасности.

Территориальная целостность трактуется абхазами скорее как категория интересов грузин, в том числе, в расширении жизненного пространства, т.е. в аспекте улучшения качества жизни. Отказ от требования восстановления территориальной целостности не влечет каких-либо серьезных рисков для безопасности и идентичности грузин на территории собственно Грузии (хотя, конечно, здесь можно говорить о крупных экономических потерях).

Поэтому в глазах абхазов "весовые категории" независимости, несущей сущностный смысл базовой потребности, и территориальной целостности, выступающей скорее как категория интересов, несопоставимы.

По-видимому, именно принципиальное различие мотиваций коллективного поведения в зависимости от того, на чем они основаны - базовых потребностях или интересах, предполагалось в высказывании бывшего редактора журнала "Форин полиси" Ч. У. Мейнеса: "Запад в общем обладает большой способностью убивать, но низкой готовностью умирать. Уравнение, часто обратное у объектов американского гнева. Америка обнаружила расхождение между способностью и решимостью во Вьетнаме, французы - в Алжире, русские - в Афганистане"(7).

Вероятно, поэтому абхазы все еще убеждены в том, что отказаться от своих интересов гораздо легче, чем от себя самих (от своей физической и духовной сущности), и, соответственно, они ждут больших компромиссов от грузин, что, по-видимому, и приводит к допущению возможности признания независимости Абхазии со стороны Грузии (таб. 15). В доказательство реалистичности этих ожиданий абхазы часто приводят имена некоторых грузинских интеллектуалов, публично заявлявших о такой возможности, хорошо известных и в определенном смысле популярных в абхазских элитных (властных и интеллектуальных) кругах.

Мотивации конфликтного поведения во многом предопределяют и возможности урегулирования конфликта. Материальные мотивации, конечно, присутствуют в конфликтном поведении абхазов, но, как кажется, не они являются определяющими, о чем отчасти свидетельствует и радикализация официальных позиций, несмотря на применяемую к Абхазии политику "кнута" (санкции) и "пряника" (обещания экономических инвестиций в обмен на политические уступки).

В случае грузино-абхазского конфликта вряд ли можно говорить о классическом (как правило, теоретическом) урегулировании с нейтральными медиаторами; скорее здесь имеет место арбитрация, когда третья сторона (стороны) определяет, как разрешить конфликт, но не может реализовать это решение практически. Сама процедура переговоров на всех уровнях и ощущение коллективного давления и неравноправия в возможностях представления и аргументации своей позиции на международных саммитах служит дополнительным источником, питающим жесткость позиций абхазов. Жесткость же грузинских позиций почти также непоколебима, хотя и питающий ее источник, очевидно, заключается в обратном - в безоговорочной поддержке(8) ее требований со стороны международного сообщества. Априори абхазской стороне указаны рамки формулы урегулирования и жесткость этих рамок обусловливает меньшие возможности маневра не только для абхазов, но и для других участников урегулирования.

Вероятно, процедура и формат официального переговорного процесса не являются оптимальными еще и в связи с возможной дефиницией грузино-абхазского конфликта (как и карабахского, балканских и других) как конфликта идентичностей. Как отмечал один из членов Комиссии международного права ООН "непонимание сути конфликтов и навязывание неподходящих средств урегулирования могут привести к противоположным результатам и даже вызвать новую вспышку войны"(9). События последних месяцев, несмотря на предпринимаемые усилия в существующих рамках переговорного процесса, свидетельствуют о развитии ситуации скорее в направлении угрозы срыва достижений многолетнего мирного процесса, нежели их упрочения.

Предположение о дополнительной дефиниции грузино-абхазского конфликта как конфликта идентичностей (возможно, трансформировавшегося в таковой из конфликта интересов в ходе его долговременной эскалации) отчасти проистекает и из анализа работ некоторых международных, абхазских и грузинских исследователей, и из обсуждений в фокус-группах, участниками которых, в частности, были профессиональные историки, политологи, философы.

Так, по мнению Бруно Коппитерса грузино-абхазский конфликт "можно рассматривать прежде всего как следствие противоречий во взглядах и существующих страхов по поводу сохранения языка, культуры и национальной идентичности"(10) , а некоторые российские эксперты называют в числе причин конфликта "связанные с традиционным противостоянием менталитета двух народов"(11).

Действительно, в элитном самосознании абхазов и грузин наметилась тенденция дополнять общеизвестные причины противостояния конфликтом ценностей, культур, генезисом. Независимо от того, насколько научно обоснованными или мифологизированными могут быть подобные тенденции, они просматриваются. В частности, мифы о "неблагодарных абхазах", спустившихся с гор, и "неблагодарных грузинах", переселившихся в Абхазию, а также идеологемы, абсолютизирующие ментальные различия абхазов и грузин (в частности, в соответствующей интерпретации предопределявшие их противоположные культурно-политические ориентации в различные исторические периоды), оказались довольно популярными аргументами сторон. При этом и абхазы, отмечавшие факт участия грузин в Кавказской войне на стороне царских русских войск, и грузины, указывавшие на поддержку абхазами Красной Армии, аннексировавшей грузинскую независимость, несмотря на политический характер этих обстоятельств, неявно подразумевали и ценностный аспект.

Советские и постсоветские ориентации абхазов грузинские исследователи довольно часто трактуют как стремление к "русификации" в противовес западным предпочтениям грузин, подразумевая при этом ценностно-цивилизационный контекст; абхазские же исследователи довольно часто акцентируют на том, что "абхазы не осознавали себя никогда через грузинскую культуру: они самоопределялись через свою этничность и кавказскую идентичность"(12). Последний тезис часто аргументируется фактом вступления Абхазии в противовес грузинам в Горскую (Северокавказскую) Республику после распада Российской империи, а также активной ролью абхазов в создании Конфедерации Народов Кавказа после распада СССР.

Некоторые участники фокус-групп говорили о различиях экзистенциального и ценностного характера в качестве обоснования невозможности жить вместе и необходимости иметь свое собственное государство. При этом грузинская этнокультурная общность в силу ее специфических констант (гибкость, относительная молодость) представлялась как дающая мало шансов на выживание абхазской идентичности. В массовом опросе в оценках прошлого и настоящего во взаимоотношениях абхазов и грузин национальная близость не была определяющей характеристикой, во всяком случае ощущение вечной вражды превалировало в сравнении с этнической близостью.

Вне зависимости от того, насколько эти ретроспективные субъективные оценки соответствовали реальности, они присутствуют в сегодняшнем представлении абхазов о прошлом опыте.

Степень культурной отчужденности иногда используют в качестве индикатора потенциального конфликта. В случае грузино-абхазского конфликта советский принцип интернационализма активно использовался в национальной политике Грузии, в первую очередь, для нивелирования этнокультурной самобытности абхазов, что проявлялось, не только на уровне обыденного сознания, но и в научной сфере: труды абхазских ученых, особенно, историков, этнографов проходили жесточайшую грузинскую цензуру.

Конфликт идентичностей в особенности усиливался теорией Ингороква, служившей идеологической и образовательной базой грузинского общества не только в советский период, но и по настоящее время. В соответствии с этой концепцией, принятой на государственном уровне, абхазы, именуемые "апсуйцами", лишаются не только исторического права на свою территорию, но и права на собственный этноним, т.е. фактически права на идентичность как таковую.

Абхазы считали, что грузинская этническая политика покушалась не только на политические и гражданские права абхазов, но и на их национальную идентичность. В условиях тоталитарного государства, когда единственной реально существовавшей формой социальной идентичности в противовес множеству других (мифических) была этническая, попытки лишить население именно этой формы групповой поддержки вызывали крайне острую защитную реакцию.

И тогда и сейчас абхазы "выживали", дистанцируясь и отчуждаясь не только в политическом, но и в этнокультурном плане.

В данном случае, в контексте исследования общественного сознания, представляет интерес не столько научная аргументация правомерности тезиса об этнокультурной отчужденности, сколько констатация тенденции в абхазском национальном самосознании определять грузин как носителей чуждых ценностей. Впрочем, как кажется, в определенной мере (хотя и более социально-локализованно) симметричная тенденция наблюдается и в грузинских интеллектуальных кругах.

Как отмечают грузинские социологи, большинство респондентов считают, что "страх абхазов за свое этническое самосохранение и отчужденность культур постепенно отделили эти два народа друг от друга, и каждый из них вооружался своей мифологией о взаимоотношениях друг с другом и об истории"(13). Более того, анализируя философские аспекты проблемы идентичности, грузинские ученые отмечают: "...если исходить из принятых нами критериев, невозможно найти ни одну идентичность, в контексте которой Грузия и Абхазия соприкасались бы на глубинном, актуальном и глобальном уровнях. Более того, думается, поверхностные пересечения с течением времени тоже будут стираться. Единственное, что пока еще связывает абхазов и грузин - это именно то, что их разделяет - территория"(14).

Уничтожение культурно-исторических памятников, научных, образовательных учреждений, не обусловленные военной необходимостью, а также убийства известных деятелей культуры также трактовались абхазами прежде всего как акции, направленные на разрушение внутреннего интимного чувства идентичности. С точки зрения абхазов война Грузии в Абхазии должна быть квалифицирована как геноцид.

По мере усиления вооруженной конфронтации этническое противостояние будет, безусловно, усиливаться, тем самым укрепляя составляющую "конфликта идентичностей" в грузино-абхазском многомерном противостоянии. Меры доверия, конечно, сглаживают эти тенденции в отдельных элитах конфликтующих сообществ (что само по себе важно), но в фактически полувоенных условиях они не могут противопоставить разрушительному воздействию продолжающихся вооруженных акций сколько-нибудь значительного противоядия на уровне масс.

И наконец, в какой мере расхождения по важнейшим политическим вопросам в данном опросе между абхазами и жителями Гала, представляющими некую переходную модель грузинского (мегрельского) самосознания, могли бы свидетельствовать о критическом расхождении ценностей, остается вопросом, требующим дальнейшего изучения.

Так или иначе, предположение о дополнительной дефиниции этнополитического грузино-абхазского конфликта как конфликта идентичностей, не исключает, а, напротив, еще более подтверждает необходимость выработки новых подходов (концептуальных и процедурных), особенно на фоне видимого тупика в официальном урегулировании. Возможно, достижения неофициального миротворчества, в первую очередь, связанные с существенно возросшим уровнем доверия между отдельными группами конфликтующих сообществ, могли бы стать основой для конструктивного сотрудничества и выработки новых, в том числе региональных, принципов и в сфере созидания новых, объединяющих ценностей, что видится иногда выходом из самых тяжелых конфликтов идентичностей(15).

В этом контексте роль некоторых рассматривавшихся стратегий неофициального/официального урегулирования, в особенности интеграционной, представляется чрезвычайно актуальной и перспективной. Распространение демократических ценностей на Кавказе с сохранением самобытности и уникальности его культуры на фоне активных интеграционных процессов могло бы, вероятно, стать новой основой взаимоотношений народов и государств.

Трудно не согласиться с Д. Линчем, британским исследователем кавказских конфликтов и в том числе грузино-абхазского, отмечавшим: "Чтобы достичь урегулирования этих конфликтов перед международным сообществом должна быть поставлена задача создать новую логику, которая учитывала бы все три особенности, способствующие замораживанию конфликта: настаивание на внутреннем суверенитете; реалии/перспективы опасений; а также поощрительные экономические структуры. Эта новая логика требует качественного изменения в настоящих обязательствах международного сообщества. Без этого данные конфликты так и останутся замороженными"(16).

Примечания

(1) Дж. Ротман. Цитир. по В. Авксентьев. Этническая конфликтология в поисках научной парадигмы. С. 8.

(2)  В. Стрелецкий. Этнотерриториальные конфликты в постсоветском пространстве: сущность, генезис, типы/ интернет: Европейская контактная зона:2000. 21.01. 2002 . с.15.

(3)  Э.Паин. Проблемы регулирования этнических конфликтов в постсоветском обществе. В сб.: Социальные конфликты: экспертиза, прогнозирование, технологии разрешения. 1992. N 2. ч.1. с. 135.

(4)  Д. Линч. Замороженные конфликты Евразии // Гражданское общество. Сухум. 2001. N 9. с.19.

(5)  Аспекты грузино-абхазского конфликта. В 7-ми выпусках. Ирвайн, 1999-2001 гг.

(6)  Т. Стефаненко. Социально-психологические аспекты изучения этнической идентичности. http: //www. flogiston.ru/projects/articles/etnic.shtml. сс. 3-4.

(7)  Цитировано по К. Гаджиев. Введение в геополитику. Москва. Изд-во:Логос.1998. С.341.

(8)  В частности, S. J. Kaufman отмечает: "Поддержка со стороны США Грузии делает стороны еще более непреклонными...Более беспристрастный подход должен быть более перспективным"/ Варианты разрешения конфликта в Абхазии. Policy Memo Series. N 32. 1998.

(9)  Ю. Барсегов. Конфликты нового поколения. В газ. "Армянский вестник". N 1-2 (72-73). Январь.1995.с.11.

(10)  Б. Коппитерс. Корни конфликта // Accord. 1999. С. 16.

(11)  Д.Орлов. Интернет-форум: грузино-абхазский конфликт - что делать и кто виноват?/ Республика Абхазия. N 29. 2002. С.2.

(12)  О. Дамениа. Абхазо-грузинский конфликт: проблемы и перспективы урегулирования. В сб.: Аспекты грузино-абхазского конфликта. Ирвайн. 2001. N 5. С. 333.

(13)  М. Никуарадзе. В чем видит грузинская народная дипломатия причины грузино-абхазского конфликта. В сб.: Аспекты грузино-абхазского конфликта. Ирвайн. 1999. N 2. С. 129

(14)  Э. Джгереная, З. Шатиришвили. Грузия - Абхазия: проблемы идентичности. В сб.: Аспекты грузино-абхазского конфликта. Ирвайн. 2001. N7. С. 68.

(15)  В. Авксентьев. Этническая конфликтология в поисках научной парадигмы. С. 10.

(16)  Д. Линч. Замороженные конфликты Евразии // Гражданское общество. N 9. 2001. С.19.

Июль 2004 г.