1. Подходы к моделированию и проблема понимания.

1.1. Недостатки объяснительной модели.

Несмотря на попытки федерального Центра (ФЦ) разрешить кризис в Чечне и в целом, на Северном Кавказе, регион все еще входит в число самых проблемных в Федерации. Трагедии подобные бесланской или карачаево-черкесской, равно как и продолжающийся террор против силовых структур в Дагестане, Ингушетии и пр., как правило, актуализируют дискурс на тему: как разрешить кризис в Чечне, и какие первоочередные меры нужны для стабилизации ситуации в регионе? При этом, большинство рецептов не выходят за пределы идей (концептов) вульгарного марксизма. Дело представляется таким образом, что тяжелое социально-экономическое положение в регионе и безработица являются главными факторами, провоцирующими сепаратизм, религиозный экстремизм и политический терроризм. Политическая нестабильность(1) в таком контексте рассматривается как результат действия, исключительно, всех вышеперечисленных факторов, вне связи с характером функционирования местных властей и, тем более, федеральных властей. Механизм воспроизводства всего вышеперечисленного негатива представляется, в данной модели весьма упрощенно. Безработица, отсутствие каких либо перспектив и низкий социальный статус толкают некоторые группы местной молодежи и общины в "объятия" салафитов, (буквально, следующих путем праведных предков-халифов, или фундаменталистов, т.н, "ваххабитов"). Именно здесь, якобы, они получают тот необходимый набор психологических, социальных и экономических стимулов, которые накрепко привязывают их к экстремистским группам. Решение проблемы, таким образом, видится в новых федеральных дотациях, в создании рабочих мест и т.д.

Между тем, мало кто утруждает себя научными доказательствами гипотезы "о значимой связи между социально-экономическими факторами, (наличие работы и доходы, безработица и социальный статус и т.пр.) с одной стороны, и признаками нестабильности - распространением политического и религиозного экстремизма (т.н., "ваххабизма"), терроризма и сепаратизма в регионе". Такое стереотипное восприятие упрощает общую картину происходящего; вводит в заблуждение ФЦ и не позволяет выявить реальные механизмы генезиса нестабильности в регионе.

Безусловно, проблема из разряда трудно исследуемых. Здесь нужен более тонкий научный инструментарий, способный преодолеть недостатки объяснительной модели. И они могут быть выведены из методов понимающей социологии, в рамках которой все многообразие человеческой мотивации не сводится исключительно к статусной и (или) экономической; где человек - это "многомерное" существо, нравственное и духовное (глубоко интимное, и смыслообразующее) начало которого может сыграть решающую роль в его социальных устремлениях и поступках. Гениальные пророчества Достоевского в романе "Бесы" стоят многих томов полевых социсследований. И исследователь, которому знакомо чувство веры и связанный с нею этический кодекс и система ценностей, только и может понять и, соответственно, объяснить те трудноуловимые, обычным инструментарием, стороны объекта и получить целостное представление о нем(2).

Но такой подход таит в себе другую опасность. А именно, природа религиозно окрашенного экстремизма объясняется исключительно эндогенными факторами; идеями заложенными в Коране и Суннах (речениях и поступках) самого пророка Мухаммеда, которые, будучи усвоены, становятся единственным решающим фактором нетерпимости и терроризма. Такой объяснительной моделью генезиса политического терроризма в регионе, особенно увлекается исламовед А.Игнатенко(3). Не вдаваясь в дискуссию с автором, отмечу только, что А.Игнатенко игнорирует многочисленные разъяснения по поводу радикальных действий исламистских групп данные как известными в арабском мире улемами - учеными богословами, так и российскими духовными лидерами. В частности, отказ в праве на признание действий сепаратистов в Чечне "джихадом" (буквально, усердие угодное единому богу); реактивный (ответный) характер легитимации насилия в исламе и многочисленные ограничения, вытекающие из правил войны в шариате, (своде мусульманских законов и норм). Во всяком случае, очевидны некоторые передержки и не совсем адекватная, по смыслу и контексту цитирование текстов их Корана. Более взвешенная и близкая к истине картина генезиса и воспроизводства радикализма в исламской среде Северного Кавказа отражена в работах А.Малашенко, Э.Кисриева, В.Тишкова, В.В.Акаева и др. авторов(4).

Но в последние годы в регионе проявляются новые тенденции, адекватное представление о которых невозможно получить оставаясь на позициях внешнего наблюдателя; не "погружаясь" в иную этнокультурную и исламскую среду. Задачу, в таком контексте, успешно можно решить методами понимающей социологии(5). Автором была поставлена задача: разработать целостную социологическую модель воспроизводства политической нестабильности (религиозного экстремизма, сепаратизма и политического терроризма) и выявить некоторые концептуальные подходы к решению проблемы нестабильности и безопасности в регионе. Актуальна задача неангажированного (местными политэлитами и институциональным духовенством), непредвзятого анализа ситуации и поиска адекватных, эффективных методов и технологий решения назревших проблем. Становится все более очевидным, что правоприменительные и силовые практики в регионе недостаточны, а нередко, имеют и обратный эффект, в контексте решаемых задач по нейтрализации факторов нестабильности. Таким образом, в центре нашего анализа - следующие ключевые явления и проблемы:

1. новые тенденции и процессы в мусульманской среде и факторы расширения "географии" радикализма в регионе;
2. терроризм, как "продукт" этих тенденций и (или) самостоятельный феномен;
3. некоторые концептуальные подходы к решению проблемы нестабильности.

1.2. Природа конфликтов и подходы к моделированию.

На Северном Кавказе главные конфликтногенные факторы, решающим образом влияющие на стабильность, связанны с этнополитическими или исламскими аспектами. В конце 80-х и в начале 90-х гг. прошлого века, именно этнополитические конфликты провоцировали политическую нестабильность в республиках: в особенности, в многонациональных - в Дагестане, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии (ноябрь 1992 г.). По насыщенности конфликтов, как с этнической, так и с религиозной "начинкой", Дагестан значительно опережал в тот период "соседей" по региону. Тем не менее, республике удалось пройти сквозь "подводные рифы" разрушительных реформ и избежать кровопролитных столкновений. Секрет подобного достижения, при том, что в республике достаточно много скрытых и открытых конфликтных узлов - это тема отдельного разговора. Пока же заметим, что здесь свою позитивную роль сыграли: интегрирующее значение "умеренного" ислама и традиционные самоуправленческие институты (переговорные, миротворческие). Ценности согласительной демократии и коалиционных соглашений, (когда выигрывают все и исключается принцип нулевой суммы, для участников конфликта), имеют довольно прочные исторические корни именно в полиэтническом Дагестане.

Конфликты с исламской "начинкой" имеют другую природу и протекают не менее, а то и более напряженно, чем этнические. Это - конфликт ценностей(6) и в среде отличающейся глубокой религиозностью, верность абсолютным принципам порой делают невозможным компромисс. Причем, речь идет не о межконфессиональных, а внутриконфессиональных (теологических и идеологических) разногласиях между суфистскими орденами с широкой легитимной базой с одной стороны, и салафитами ("ваххабитами"), с другой(7). Такое противостояние проецируется, как правило, и на социальную и политическую жизнь. В Чечне и, отчасти, в Дагестане и Ингушетии, уже перейден Рубикон, после которого конфликт уже трансформировался в конфликт типа "схватки до победного конца".

Кроме того, в мусульманской среде кристаллизуются центры (общины, группы и пр.) непубличной оппозиции к местным властям и институциональному духовенству. Трудно оценить их долю в составе населения, но не более 10-15% взрослого населения. Но дело не столько в численности этих групп, а сколько в их политических и религиозных установках, в воле и способности к мобилизации. Часть из них функционируют в режиме "полуподполья", и, судя по косвенным данным, имеют сетевую природу с единым (относительно структурированным) координирующим центром(8). Эти группы и слои ("группы риска") изначально оппозиционны лишь местным властям и официальному духовенству, законопослушны и лояльны к России. Здесь концентрируется весьма пестрый состав из умеренных мусульман и суфистов (из орденов-братств не патронируемых духовными управлениями), а также, из "ваххабитских" групп. Так вот, не совсем дальновидная, а порою и откровенно конъюнктурная политика властей провоцирует в этих, в подавляющем своем большинстве, законопослушных слоях, недовольство и отчуждение, а на каком то этапе, и радикализацию настроений вкупе с готовностью поддержать движение чеченского сепаратизма.

Можно ли найти противоядие для нейтрализации этих тенденций? Есть ли внутренние резервы в регионе для решения задач по интеграции (в широком смысле этого слова) с одной стороны, и делегитимизации движения сепаратизма, сужению опоры политического и религиозного экстремизма в регионе, с другой. Автор исходит из идеи, что такие внутренние резервы, связанные с внеэкономическими факторами, в наличии имеются и важно:

1. научиться их использовать;
2. внести некоторые коррекции в политику ФЦ, как в части касающейся информационно-"пиарной" сосотавляющей, так и правоохранительно-силовой;
3. внести существенные коррективы в отношения между ФЦ и республиканскими властями.

Природа многих конфликтов в регионе имеет социо-культурную (и полит-психологическую) и выраженную духовную окраску. В зависимости от ответа на вопрос - "какую "начинку" имеет конфликт, (этнополитический или религиозный, социо-культурный или социально-классовый)?" - мы должны выбрать и способ его разрешения. Социальный конфликт, к примеру, никак не может быть разрешен этнополитическими мерами, и наоборот. Равно как и решение проблемы мусульманского экстремизма, никак не может лежать в рамках спецопераций правоохранительных структур (если только речь не идет об экстремистских или террористических акциях) или экономических мер. Таким образом, "матрице" сформулированных выше проблем и задач, должна соответствовать адекватная ей матрица из комплекса мер и процедур их решения.

В интересующем нас ракурсе можно выделить три подсистемы генезиса нестабильности и поддержания явлений сепаратизма, "исламистского"(9) экстремизма и терроризма.

• Подсистема: Внеэкономические факторы (политпсихологические и социокультурные) отчуждения от институтов власти и нестабильности в регионе. (В данной статье мы не будем рассматривать этот аспект)
• Подсистема: Религиозно-политическая ситуация в регионе и "исламский" экстремизм: модель генезиса и поддержания терроризма (и явления "шахидизма").
• Подсистема: Псевдоисламский терроризм и антисистемные силы внутри государственных институтов: факторы и инфраструктура воспроизводства террора.

Рис.1. Блок-схема модели воспроизводства политической нестабильности в Северо-Кавказском регионе.

На рис.1 отображена наиболее общая модель социально-политической ситуации в регионе, взаимосвязей факторов и условий воспроизводства религиозного экстремизма, сепаратизма и терроризма. На первом этапе мы выделяем все значимые факторы и элементы, связанные с ситуацией в этнополитической и в религиозно-политической сферах, индуцирующих политический экстремизм, терроризм и, в целом, нестабильность.

2. Социальная структура и исламский фактор.

2.1. "Параллельный мир" мусульман и секулярная среда.

По критерию укорененности исламских ценностей и норм, в местном обществе можно выделить три большие социальные группы: секуляризированные, преимущественно городское население; пограничные слои, с относительно слабой исламской идентичностью, когда обряды соблюдаются нерегулярно; слои с сильно выраженной исламской идентичностью, регулярно соблюдающие обряды - преимущественно сельское население. В Дагестане, Чечне и Ингушетии, долю последних можно определить в пределах 28-40% взрослого населения республик; в Карачаево-Черкессии, возможно эта цифра составляет 25%, преимущественно за счет карачаевцев. В КБР и Адыгее исламская идентичность выражена заметно слабее, нежели у своих соседей. Разумеется, в духовных управлениях мусульман (ДУМ) в регионе будут опровергать эти цифры, но реальность, подтверждаемая экспертными опросами и социсследованиями, именно такова(10).

В контексте исследовательской задачи, роль секуляризованных групп в регионе (не более 10-20% населения)(11), незначительна. Для людей из этой группы характерно индифферентное отношение к разным группам верующих. Оценка же так называемых "ваххабитов" в этой группе абсолютно не дифференцирована. В пограничной же группе явственны мотивы избирательного подхода к пропагандистским клише относительно "ваххабитов"; желание, в определенной мере, вникнуть в суть религиозных споров между салафитами и суфистами-тарикатистами. Всплеск этого интереса к идеологии салафитов, (представляемой, в умеренной, законопослушной "оболочке") резко возрос с началом первых столкновений между двумя "полюсами" мусульман Дагестана, и развернувшейся в республике массированной критикой "ваххабизма".

Меньшинство из пограничной (слабоисламизированной) группы, не связанное ни с официальным духовенством ни с властями, склонялось к признанию права на существование умеренного (законопослушного) крыла салафитов. Признанным лидером последних был Ахтаев А.(12), (врач, теолог и интеллектуал в одном лице), экс-председатель общесоюзной Исламской партии возрождения, (1990), депутат местного парламента (Народного Собрания РД) в начале 1990-х г. Многие уже успели подзабыть, что у истоков патриотической, (с позиций сохранения и укрепления Союза ССР, как мощного центра силы, способного сдерживать США и опоры исламского мира) общесоюзной исламской партии, стояли салафиты-государственники: Г.Джемаль, (философ, председатель Исламского комитета), Ш.Султанов (ныне депутат Госдумы, координатор межфракционной группы "Россия и исламский мир: стратегический диалог) и др. Как правило, в исследованиях не выделяется эта специфическая подгруппа в пограничном слое, с относительно лояльным отношением к идеям умеренных салафитов. Но можно предположить, что эта подгруппа "лояльных к салафизму" состоит из образованной, повидавшей мир и "продвинутой", части населения: преимущественно - молодежи и людей среднего возраста, 20-40 лет. Трудно оценить ее численность, предположительно - около 8-12% взрослого населения региона(13). В этой подгруппе четко отделяют "мух, от котлет" (радикальных исламистов, маркируемых обычно термином "ваххабит", от умеренных салафитов). Они знают, где и как лукавит пропаганда, и какие выгоды из этого извлекают властные структуры и институциональное духовенство.

Другая подгруппа, большинство в пограничном слое, как правило, придерживаются официальной точки зрения и идентифицируют себя с властями и традиционным духовенством, контролирующим ДУМ. Среди этой группы, с относительно слабо выраженной исламской идентичностью, достаточно много представителей из местной элиты, в том числе и в структурах власти. Они привычно апеллируют к ценностям традиционного ислама и его лидерам, не вникают в суть богословско-идеологических споров и полагают вполне допустимым "мелкие", на их взгляд, (а в реальности, достаточно важные), отступления от шариатских норм в повседневной жизни. Представители этой группы "мусульман" в коридорах власти и в влиятельных кланах не без корысти, педалируют тему "ваххабизма", извлекая из такой спекуляции политэкономические "дивиденды". Тема "ваххабизма", таким образом, является удобным прикрытием тотального воровства и коррупции; своеобразным "громоотводом" для хозяев жизни в регионе(14).

В регионе, признаком плохого тона считается откровенное демонстрирование своего индифферентного отношения к исламу. Характерный пример, когда министр МВД Дагестана А.Магомедтагиров говорил, (в одной из ТВ-передач по местному каналу, в сентябре 2004 г.) что "...и милиционеры - тоже такие же мусульмане, а в здании аппарата МВД есть даже молельная комната для служащих" (?!). Комментарий министра был адресован тем, кто еще сомневается в правоте жестких мер борьбы с экстремистским крылом салафитов-"ваххабитов", которые объявили настоящую войну милиционерам: за 2004 г. в МВД РД - более 40 человек стали жертвами этой минигражданской, братоубийственной войны. Поэтому, мнением и оценками этого слоя мусульман с высоким социальным статусом, исследователь обязан считаться. В особенности, если статус представителей данного слоя достаточно высок, чтобы влиять на ситуацию в своей республике, городе и районе. Они же, как правило, и являются неформальными лидерами своих общин (т.н. джамаатов - общин гражданского типа в Дагестане и КЧР, тейпов-общин с сильным налетом клановых и родовых связей в Чечне и Ингушетии). Численность данной подгруппы пограничного слоя, с относительно слабой исламской идентичностью, ориентировочно можно оценить в 60-70% на Западном Кавказе, и в 40-55% на Восточном Кавказе (в РД, ЧР и РИ)(15).

"Чисто" мусульманские слои, соблюдающие все столпы ислама (около 30-40% населения в РД, ЧР и РИ и около 20-25% в КБР, РА и КЧР), то, обычно, они включают в себя сельские общины с характерными традиционалистскими установками и мигрантов в первом (и втором) поколениях. В значительном своем большинстве эта группа представляет традиционный ислам, богословско-догматического толка, не ангажированный ни проповедниками суфизма-тариката (мистического познания Бога и духовного самосовершенствования), ни идеологами салафизма. Но, будучи включенным в конфликт между этими двумя "полюсами", понятие "традиционный ислам", в последние годы все больше ассоциируется с суфистским (тарикатским) учением в исламе, прочно утвердившемся в структурах духовных институтов, в особенности в республиках Восточного Кавказа. Этот слой с выраженной исламской идентичностью живет, как бы, в особом "параллельном" мире, нормативно-ценностная система которого заметно отличается от норм секуляризованного мира. Если же учесть, что доля сельского населения в Дагестане, Чечне и Ингушетии очень высока, то это обстоятельство вырастает в серьезную проблему. Здесь свои критерии оценки личности и свои референтные группы. Традиционализм и консерватизм, недоверие к коррумпированным властям и элементы отчуждения - вот те типологические характеристики этого слоя.

Среднестатистический социальный портрет типичного представителя этого слоя складывается из следующих характеристик. Как правило, для него характерна высокая значимость общинной (джамаатской или тейповой) солидарности и идентичности. Даже будучи мигрантами, в первом или втором поколениях, они являются носителями традиционных понятий (о чести, религиозном долге и должном поведении) и установок; имеют сравнительно низкий образовательный и профессиональный статус; сфера занятий - малый бизнес, служба в офисах и работа, не требующая высокого профессионализма, сельское хозяйство и безработные. В религиозной сфере - верность традициям и культ святых с сильным влиянием суфистских братств, (шейхов, устазов - наставников в суфистских братствах) в республиках Восточного Кавказа; и опора на догматическое богословие, в основном, с элементами конформизма в республиках Западного Кавказа. Собственно, тарикатисты в этом слое "чистых" мусульман составляют, быть может, около 5-8% взрослого населения республик Восточного Кавказа (85-130 тыс.чел.)(16). Но организованность, мобилизованность этих духовных ассоциаций мюридов (суфистов) во главе с популярными шейхами-устазами, сполна компенсирует их относительную малочисленность. Эта же группа по своей численности заметно превосходит своих идеологически антиподов, в лице салафитов.

Салафиты, или пуритане ислама, это группа "новых мусульман" - антиподов традиционалистов, проповедников "чистого" ислама". Долю этой "группы риска" разные исследователи оценивают по разному: от 1-2% до 3-5% взрослого населения(17). Если учесть, что выявить религиозные установки, в условиях уголовных преследований или общественной обструкции, довольно трудно, можно предположить переход носителей идей салафизма (буквально, "следующих путем праведных предков и халифов", так называемых фундаменталистов) в полуподпольный режим функционирования. Открыто свои взгляды выражают лишь очень незначительное меньшинство умеренных салафитов, которые, как правило, тоже находятся на учете местных правоохранительных органов(18).

2.2. "Полюса" конфликта и новые тенденции.

В мусульманской среде с выраженной идентичностью выделяются, таким образом, два противостоящих "полюса". Первый представлен суфистскими братствами во главе со своими лидерами (шейхами-устазами). В Дагестане, Чечне и Ингушетии эти братства по сути дела контролируют ДУМ. Мы здесь не будем вникать в существо разночтений и разногласий между разными суфистскими учениями. Они не существенны на фоне главного конфликта с другим "полюсом", представленным "ваххабитами" или салафитами, как они себя называют. Еще в начале 90-х г. ХХ-го в., этот конфликт не выходил за рамки богословских диспутов. Но, начиная с середины 90-х г., идеологические диспуты трансформировались в ожесточенные споры, а порою и в кровопролитные столкновения, и конфликт стал приобретать угрожающие для социальной стабильности формы(19). Свою роль сыграли этнопсихологические (конфликтногенный характер горцев), социокультурные (сравнительно низкий социальный и образовательный статус сторон конфликта) факторы, хотя и ту и другую сторону представляли люди с высшим образованием. И, наконец, фактор первой чеченской войны, придавшей некую легитимность салафитским интерпретациям ислама в радикальной форме (право на вооруженную форму борьбы, т.н., джихад), и обусловил бурный рост рядов радикальных "ваххабитов". Многими своими чертами этот конфликт напоминает противостояние между католичеством и зарождавшимся, в эпоху Реформации в Европе, протестантизмом. Во всяком случае, накал страстей - ничуть не меньше, а может - и больше.

Между тем, в стороне от этого конфликта оставалось большинство традиционного мусульманства, ориентированного на местных духовных лидеров общин: имамов мечетей, алимов и богословов не разделявших ни крайностей салафитов-фундаменталистов, внутренне готовых "раскачивать корабль", ни чрезмерный антиваххабизм (напоминающий навязчивый синдром) суфистских лидеров. Последние уже выступали от имени всех мусульман региона (с трибун духовных управлений и мечетей, парламентов и правительств), ибо власть в ДУМ принадлежала им. Недостаточный учет национального фактора (в Дагестане, прежде всего) и отказ от легитимных процедур выборов лидеров мусульман (муфтиев) на протяжении последних 10 лет, рутинизация и бюрократизация в деятельности духовных управлений мусульман (ДУМ), постепенно подорвали авторитет официального духовенства(20). Особенно это заметно в среде молчаливого большинства традиционалистского мусульманства. К примеру, в Дагестане наблюдается высокий уровень отчуждения между ДУМ с одной стороны, и значительным большинством улемов (мусульманских ученых-богословов), имамов мечетей и, даже, некоторыми тарикатскими братствами, конкурирующими по влиянию с мюридами в ДУМД(21), с другой.

Таким образом, обозначилась новая линия конфликта, теперь уже между молчаливым большинством (которое не желает оставаться на задворках социально-политической и религиозной жизни), и меньшинством, не желающем уступить власть в ДУМ. Последние нередко обвиняют своих оппонентов - людей весьма далеких от фундаменталистских толкований ислама - в грехе "ваххабизма". В антиваххабистской борьбе ДУМ и в соответствующем "пиаре" со стороны официальных властей, это молчаливое большинство мусульман видит политическую ангажированность и корысть, и, что очень важно - плохо закамуфлированную антиисламскую пропаганду. Институциональное духовенство в этой пропаганде, безусловно, не участвует, но и не борется с ней, ибо не желает ассоциировать себя с "ваххабизмом".

Все это обстоятельства обуславливают определенный социальный дрейф, увеличивая число сочувствующих или скрытых сторонников салафитов (гонимых властями и, якобы, верных своим убеждениям). Подобный ценностный сдвиг не всегда улавливается социологами или внешним наблюдателем. Но именно эта тенденция расширяет круг референтной группы, на который ориентируется потенциальный мусульманский радикал, а в перспективе возможно и террорист, сообщая его действиям видимость легитимности. В этом то, как раз и опасность ситуации в регионе. Если институциональное духовенство, контролирующее ДУМ воспринимается как часть институтов власти (и репрессивных органов, нередко, несправедливо преследующих мусульман), то оно теряет свою легитимную базу в глазах молчаливого большинства мусульман - социальных низов общества. И наоборот, некоторые "подвиги" диверсантов-шахидов (акции которых направлены исключительно против силовых структур), приобретают в общественном мнении (хотя, и в узком секторе мусульманской среды) ореол мученической, героической смерти. Это тот первый "срез" проблемы, на который необходимо обратить особое внимание, если мы реально хотим искоренить зло терроризма в регионе.

2.3. Салафиты (т.н. "ваххабиты") - умеренные и радикальные.

Второй "срез" проблемы связан со стереотипным восприятием "ваххабитов", как потенциальных и актуальных экстремистов, которых можно и нужно судить за одни только убеждения, мировоззрение. Реально же, в значительном своем большинстве, слой умеренных салафитов или просто мусульман оппозиционных официальному духовенству, пополняется исключительно за счет образованной молодежи и "продвинутых" слоев населения. Характерный пример - это непрекращающийся и не всегда корректный спор между представителями ДУМ Дагестана с одной стороны, и известным в России востоковедом и профессором Даггосуниверситета, переводчиком Корана Османовым М.Н.(22). Уважаемого в республике и в научном сообществе человека, в ДУМД объявили, к примеру, ваххабитом, без кавычек (!?). В разряд последних попадают и многие известные просветители Северного Кавказа 19-го и начала 20-го вв., с блестящим исламским и светским образованием. Разумеется, такое расширительное толкование понятия "ваххабизм" отталкивает от официального духовенства местную интеллигенцию, а жесткость оценок воспринимается как очередной этап возрождения мракобесия и невежества в исламе.

Интеллигенция и образованная молодежь в регионе чутко реагируют на манипуляции как со стороны, не совсем грамотных имамов или мюридов (учеников) суфистских шейхов, так и со стороны либеральных масс-медиа, увлекающихся массированным антиисламским "пиаром". Разрушительное и раздражающее воздействие масс-медийной пропаганды столь велико, что она в этом продвинутом слое местного общества воспринимается особенно обостренно, как скрытая война с исламом. Здесь не спасают положение даже разделение мусульман на "хорошее" большинство и на "плохое" меньшинство из экстремистки настроенных фундаменталистов-"ваххабитов". Исламская идентичность молодежи при этом, как правило, обостряется, становится более выпуклой, бросая вызов терпимости и конформизму старшего поколения традиционалистского мусульманства. Таким образом, умеренный слой салафитов законопослушных, лояльных России граждан (за исключением Чечни, где этот слой представлен слабо), равно как и мусульманских "оппозиционеров", постепенно "загоняют в угол" как официальное духовенство, озабоченное борьбой с "ваххабизмом", так и не совсем умная политика правоохранительных структур, вкупе с провокационным "пиаром" отечественного ТВ. Наложение этих факторов на социальную неустроенность, или на какой либо роковой шаг силовиков в отношении имеряк, делают весьма вероятной трансформацию умеренности и оппозиционности в радикализм, а радикализма в фанатизм и ненависть.

Важно понять механизмы и "пусковые крючки" этой трансформации. Здесь определенную, но не подавляющую, роль играет полученное за рубежом религиозное образование. Как правило, местные духовные авторитеты, не кончавшие университетов, комплексуют перед такими выпускниками каирского университета "Ал-Азхар" или других исламских (зарубежных) ВУЗов. А свои комплексы компенсируют обвинениями в "ваххабизме" и в прочих грехах. В свое время, вплоть до 1997-98 гг., в росте рядов салафитов в регионе играла заметную роль и подпитка из-за рубежа.

Что же касается коррупции и кричащих социальных противоречий, безработицы и социальной неустроенности особенно заметной в регионе, то они оказывают косвенное (не стол очевидное) влияние на рост рядов фундаменталистов. Здесь ислам воспринимается как спасительная альтернатива и "ключ" к справедливому устройству "безбожного" общества (а не как инструмент личного обустройства), хотя мало кто из адептов фундаментализма может четко артикулировать эту модель. Ее просто нет, а лучшие умы в исламском мире все еще в поисках синтеза, отвечающего вызовам глобализации по-американски. Поэтому мы совершим ошибку, если будем исходить из гипотезы о преимущественном значении фактора безработицы или социальной неустроенности в генезисе явления фундаментализма и экстремизма. Роль этого фактора несопоставимо мала, по сравнению с идеологическим, нравственно-мировоззренческим выбором. Последний фактор может быть нейтрализован (в идеале) умной и ответственной политикой ДУМ, официальных властей и СМИ.

И, наконец, деструктивную роль в воспроизводстве радикально-экстремистских настроений среди мусульман играет неадекватные (порою, жестокие) действия правоохранительных структур. Стереотипное восприятие всей массы мусульманской молодежи (прихожан той или иной мечети), как, якобы, "ваххабитов" и источник насилия, маркирование их по каким-то "чисто" внешним признакам, приводит к таким вопиющим казусам, что расширяет стену отчуждения между милицией и мусульманской молодежью. Последние, не обязательно - "ваххабиты". Элементарная безграмотность служащих МВД в вопросах ислама, нередко сталкивала их и с общинами традиционалистов и мюридов тарикатских шейхов (то есть, с оппонентами ваххабитов). Но не только этот фактор, но и возможность криминального бизнеса является весомым мотивирующим фактором, влияющим на действия правоохранителей(23). Практика избиений и незаконных арестов мусульманской молодежи милицией с последующим освобождением части из них (разумеется, за определенную мзду), распространена очень широко. Провокативная роль правоохранительной практики в рекрутировании рядов мусульманских экстремистов несомненна, и в регионе нужна кардинальная смена метОды, технологии профилактики религиозного экстремизма и терроризма. Априорное маркирование ярлыком "ваххабизма" (и терроризма) должно уступить место презумпции невиновности, если власть желает выиграть стратегическую борьбу за умы и сердца людей, и не намеренны уступить "поле боя" идеологическим противникам.

3. Сепаратизм и терроризм: социо-культурные корни и этнопсихология.

3.1. Проблема социо-политического порядка и ценностные установки.

Третий "срез" проблемы, в интересующем нас ракурсе, связан с сепаратистскими установками и политическим терроризмом. Сепаратизм наиболее ярко выражен в Чечне, и, в период первой кампании, оставался доминирующим мотивационным фактором, слабо связанным с исламом. Здесь налицо влияние особенностей социальной структуры и этнопсихологии чеченцев, ибо сепаратистские установки у соседей по региону оставались уделом лишь очень узкого меньшинства. В ценностно-нормативной системе чеченцев чрезвычайно важное место занимает личная свобода (воля) и, как следствие, нигилистическое отношение к всякой социальной (и политической) иерархии, кроме освященной веками "власти" старейшин (авторитет которых за последнее десятилетие, также, основательно подмочен). То, чем, как правило, гордятся чеченцы (ярко выраженный демократизм их традиционных институтов самоуправления) имеет и оборотную сторону, не позволяющую самостоятельно отстроить "здание" государства, без насилия и крови. И здесь решающую роль играет неспособность политических актеров местной сцены договориться по основным правилам "игры" и процедурам; бессознательная установка на "победу любой ценой" (или синдром "победителя"), когда игра возможна только с нулевой суммой и принципиально исключается возможность заключения коалиционных соглашений. Модель общественного договора, которая нынче в Чечне навязывается кадыровской "гвардией" - с позиций силы и моноцентричности - абсолютно неприемлема для большинства чеченцев.

Не вдаваясь в глубины истории, заметим, что Ичкерия, горная Чечня с ее непроходимыми лесами и благодатной землей, всегда выполняла роль своеобразной "казачьей вольницы" для соседних горцев - желанной (новой) родины для всякого "активного" элемента: изгнанников из общин-джамаатов, просто кровников или преступников, и т.д. Правда, свобода ограниченная только адатом (нормами обычного права) быстро может превратиться, и, как правило, превращалось в ни чем не контролируемую волю и анархию. Собственно, автор это и наблюдал в период между двумя кампаниями в Чечне, когда практика похищения людей, по сути дела, получила определенную легитимную базу в некоторых слоях местного населения(24).

Для нас важно, то, что в борьбе за "независимость Ичкерии" этот архетип коллективного бессознательного чеченцев и соответствующие политические установки играли громадную роль и в дудаевском перевороте (в 1991 г.), и в период 1-й чеченской кампании 1994-1996 гг. Эта социокультурная составляющая чеченского общества поощряла героизм в "борьбе за независимость"; возносила на пьедестал как пассионариев, готовых к жертве и риску ради общих целей, так и субпассионариев (попросту, уголовников), поймавших кураж во время войны и всеобщей анархии. Лишь урбанизированные (продвинутые) слои чеченского общества противились подобному выбору, чувствуя грядущую катастрофу. Но, чтобы отстоять позицию нужна воля и дух, чего не хватало им, и чего было в избытке у жаждавших свободы и воли. Устремленность к независимости нуждалась в соответствующем историческом оправдании, почему и родился удуговский миф о "400-летней борьбе чеченцев с Российской империей".

Так вот, в интересующем нас ракурсе этот чисто этнопсихологический компонент играет чрезвычайно важную роль в продолжение сопротивления федеральным силам и в гражданском конфликте, приобретшем отчетливые черты религиозной войны. Психологическая усталость от продолжающегося уже около 10 лет конфликта, потери и беды связанные с войной, безусловно, уменьшили процент жаждущих независимости. Тем не менее, около 23-30%(25) жителей Чечни все еще готовы голосовать за независимый статус. Государственнический "инстинкт" (вырабатываемый в течении жизни нескольких поколений) - это явно "дефицитный" ресурс в политической культуре местного общества. Некоторая иррациональность мышления и некритичность к противоречиям в дискурсе, в сочетании с волевым характером, готовностью к риску и подверженностью к навязчивым идеям - это характерные особенности менталитета местных пассионариев(26).

Для нас важно, то, что при определенных негативных условиях (жажда воли и антироссийский синдром, огромные человеческие потери, понесенные чеченцами, равно как и унижения перенесенные от силовых структур и т.п.), вполне могут спровоцировать готовность к самим жестоким акциям террора, типа тех, которые совершали некоторые смертники ("шахиды") или террористы в Беслане. Причем, здесь не обязательно наличие исламистских установок. Смертник или просто боевик-террорист может быть и индифферентен к религии или отличаться слабой исламской идентичностью, но зато мстительное чувство может затмить все, в том числе и строгий запрет ислама на террор против невинных людей: в особенности детей, женщин и немощных людей. В пограничных (чрезвычайных) ситуациях выбора, исламская составляющая в мотивации такого боевика-террориста, может выполнять лишь вспомогательную роль, как последний весомый "кирпич" в системе его взглядов, ценностей и убеждений. Остановит ли такого террориста, ссылка на Коран и Сунны пророка Мухаммеда запрещающая подобный террор, трудно сказать. Но, во всяком случае, для нейтрализации подобного типа террора, представляется возможным и полезным разъяснять преступный характер акций, прежде всего, с точки зрения ислама - последней инстанции, где террорист надеется найти для себя оправдание.

3.2. "Непримиримые" и традиционалисты в лагере сепаратистов.

За прошедшие 5 лет с начала второй чеченской кампании, произошел колоссальный сдвиг в нравственных установках "непримиримых", во главе с Ш.Басаевым: тех, кто готов прибегнуть к жестоким акциям террора. Они преодолели тот барьер запрета (согласно исламской норме), на который еще, вроде бы, ориентировались прежде. Теперь, на фоне беззакония нередко творимого федеральными силами, все стало допустимым. По разным данным, число потерь среди мирного населения Чечни, за последние годы, составило от 30 до 50 тысяч человек, среди которых более тысячи детей. Поэтому жестокость, творимая частью сепаратистов - это "реактивная" и мотивированная безнравственность, ищущая оправдание в среде своих референтных групп. Зло может порождать только зло, хотя ислам и строго запрещает это. Аппеляция к исламской идентичности лидеров нерпимиримых - это явление "спровоцированное" первой чеченской войной. Чаще - это псевдоисламизм и ряд исследователей (Малашенко А., Тишков В. и др.) обращали уже внимание на попытки лидеров непримиримых, эксплуатировать исламские идеи и на квазисалафизм, когда имеряк-террорист весьма вольно интерпретирует правила войны в исламе. Это тот идеологический и моральный костыль, к которому они прибегают для легитимизации своих действий в регионе и исламском мире.

В лагере сепаратистов, еще недавно достаточно широко были представлены и традиционалисты: представители суфийского братства Накшбенди и Кадирия, (Масхадов А., Гелаев Р. и др.). Собственно, последние объединяли вокруг себя тех, кто не идентифицировал себя как салафитов и даже открыто враждовали с ними. А в 1997-99 гг. в Чечне, между традиционалистами и "ваххабитами" были нередки и кровопролитные стычки, с многочисленными жертвами. Не случайно, покойный президент Кадыров А-Х. предпринимал огромные усилия, пытаясь переубедить лидеров традиционалистов прекратить борьбу, дабы окончательно вытеснить в маргинальную нишу "непримиримых". Поэтому, неправильно было бы всех сепаратистов относить к непримиримым "ваххабитам".

В последние годы уже все труднее убеждать исламский мир в бескорыстном характере движения сепаратизма в Чечне и в ее исламской "начинке". Признание законного и легитимного характера выборов президента в Чечне (сначала, покойного А-Х.Кадырова, а затем и А.Алханова) и целостности России в странах исламском мире (Организацией Исламская Конференция - ОИК), визиты чеченских лидеров (Кадырова А-Х. и др.) в Саудовскую Аравию, явились недвусмысленными сигналами реального отношения к событиям на Северном Кавказе в странах исламского мира, в отличие от Запада.

Непримиримые с самого начала своей политической деятельности мыслили категориями "освобождения Кавказа"; были целеустремленны и знали чего и какими средствами они намеренны добиваться. Адекватная оценка ситуации, настроений масс и своих возможностей не характерна для них. Легитимность своих действий, даже в среде самых чеченцев, - то, чем они спокойно пренебрегали(27). В этом - качественное отличие в политическом стиле, образе действий "непримиримых" от сильно поредевших рядов традиционалистов в сепаратистском лагере.

3.3. Псевдоисламский терроризм и фактор Антисистемы.

Президент России, после Беслана, недвусмысленно указал на недостаточность и необходимость общественного контроля за спецслужбами. Остались ряд совершенно не проясненных вопросов, ответы на которые могли бы пролить свет на природу и инфраструктуру явления, на роль спецслужб в борьбе (или самоподдержании) терроризма в регионе и в стране в целом.

В ФЦ серьезно должны отнестись к циркулирующим в регионе слухам о "симбиозе террористов с некоторыми генералами из спецструктур" или об инициировании некоторых подозрительных терактов самими федералами; о том, что некоторые фигуры в силовых структурах, равно как и влиятельные фигуры в ФЦ и масс-медийном (либеральном) сообществе страны, составляют костяк "партии войны". О наличии такой скрытой "партии" впервые заговорили экс-президент Ингушетии Аушев Р., депутат Госдумы (созыва 2000-2004 гг.) Аслаханов А., Хасбулатов Р.(28) и другие. Фактов, дающих основания для таких выводов, в регионе и в Москве набралось предостаточно.

Вот некоторые примеры. В мае 2003 г. в Аргуне, на месте преступления местными жителями были схвачены два офицера из федеральных структур, закладывавших фугас у обочины дороги. До сих пор чеченцы не получили внятного ответа на следующий вопрос: как мог террорист Бараев (командир "ваххабистского" батальона) и его головорезы жить и "трудиться" открыто, на глазах федеральных сил вплоть до 2002 г., в своем родном селе Алхан-кала, рядом с Грозным; более того, даже открыто справить вторую свою свадьбу. С Бараевым были связаны целый ряд громких терактов и расправ, и тем не менее он оставался на свободе, пока об этом, и о попустительстве терроризму, громко не заявила чеченская элита(29). Кроме того, чем объяснить "синхронизацию" теракта на Дубровке (в Норд-Осте, октябрь 2002 г.) с визитом важного государственного деятеля Саудовской Аравии в Москву, что по сути сорвало, отчасти, его переговоры с Президентом РФ. Более того, до сих пор гуляют на свободе те, кто создавал "коридор" и обеспечивал прикрытие (и транспортировку террористов до Норд-Оста, в пределах Москвы). Классическим "висяком" остается теракт на Пушкинской площади (август 2000 г.), когда в криминальные разборки за выгодную коммерческую "точку", оказались, судя по косвенным данным, включенными лица из структур РУБОП МВД (г.Москва, ЮЗО). Дело в том, что "террористы" (по взрыву на Пушкинской пл.), были заранее "назначены". Это - четыре выходца с Северного Кавказа, обычные коммерсанты, но с выраженной исламской идентификацией, двое из которых были арестованы, с использованием традицинонного метода "подбрасывания наркотиков". Впоследствии дело лопнуло, но никто пока не понес наказания (по данному и др. фактам терактов в России, автором собран обширный архив данных).

Террор против мирного населения в России для "партии войны", таким образом, выполняет функцию недостающего звена в системе мер по мобилизации общества вокруг идеи перманентной борьбы с мусульманским "Югом" и международным терроризмом. Информационное клише о "международном терроризме" и о поддержке сепаратистов в исламском мире, также, выполняет функцию блокирования взаимовыгодных связей России и стран исламского мира. Более того, замалчиваются ряд внешнеполитических инициатив мусульманских стран, выгодных России. Вряд ли подобный стратегический выбор отвечает интересам страны: многонациональной и поликонфессиональной, евразийской по своей природе и исторической миссии - объединителя народов и религий.

Кроме того, в технологии нейтрализации террористов и их лидеров в России налицо все признаки тактики, когда терроризму уготована роль постоянного фактора политической жизни страны, а в деятельности соответствующих госструктур явственны признаки двойственности и противоречия: с одной стороны, меры по интеграции населения Чечни и, шире, всего Северного Кавказа в общероссийскую жизнь, с другой же - элементы отчуждения, незаконные преследования в отношении определенных групп населения, (т.н., "ваххабитов" или нелояльной части мусульманской молодежи) с бесследным исчезновением сотен, а в Чечне и тысяч молодых людей(30).

Подобная тактика борьбы с терроризмом применялась и в Израиле, но еще более усугубила ситуацию на Ближнем Востоке и не сумела достичь заявленных целей(31). Можно прогнозировать, что в случае продолжения подобной, не интегрирующей, а отчуждающей, политики, проблемы в Северо-Кавказском регионе не будут решены, а терроризм и насилие приобретут уже хронический характер.

Т.о., все эти факты дают пищу для подозрений в мощнейшей психологической обработке (и скрытой вербовке) арестованных незаконно, для дальнейшего внедрения и создания псевдоисламских экстремистских групп в регионе. И такая практика "борьбы с терроризмом в России" вполне укладывается в модель самоподдержания терроризма; встраивания России в фарватер, так называемой, антитеррористической коалиции, в качестве младшего и зависимого партнера, не способного выстроит свою стратегию и обреченного на бесконечную, изматывающую войну на Кавказе.

Выводы и предложения.

Исходя из поставленных задач, можно выделить ключевую проблему интеграции активных социальных элементов, потенциально способных дестабилизировать ситуацию в регионе (пополняя, в том числе, лагерь сепаратистов и экстремизма) и обеспечение легитимности федеральной политики, в целом, регионе. Важно преодолеть то информационно-политическое раздвоение, между идеями провозглашаемыми партией "Единая Россия", с одной стороны, и практикой работы центральных масс-медиа, с другой. При этом, нам представляется обоснованной следующая приоритетность выстраивания тех или иных подсистем (факторов, институтов и их функционирования), в контексте решаемых задач:

1. информационная практика и институты;
2. практики силовых и правоохранительных институтов;
3. социально-политические практики и институты;
4. социально-экономические меры.

Такая иерархия и приоритетность подсистем вытекает из модели генезиса общей нестабильности и пополнения рядов радикальной оппозиции, равно как, социально-психологического "портрета" политически активного субъекта из мусульманской среды в регионе. Говоря проще, те, кто озабочен исключительно своим экономическим положением, в лучшем случае выплескивают свою энергию в акциях "левых" и профсоюзов, которые в обозримом будущем не будут представлять сплоченную и потенциально дестабилизирующую силу в регионе. Те же, в чьих ценностных представлениях и политических установках причудливо смешались исторические мифы и общинные стереотипы, личностные (и архетипические) комплексы особого рода и компоненты религиозной и этнической идентификации, и только, в последнюю очередь особенности социально-экономического статуса, как раз и составляют "резервуар" пополнения потенциально дестабилизирующих (радикальных) слоев в обществе. Именно в этих слоях общества, преимущественно среди молодежи и исламизированной части населения, остро воспринимается любая неточность и тенденциозность центральных СМИ, в особенности в том, что касается отношения к исламу целом, равно как и освещения кавказской тематики. В целом, центральные масс-медиа в этой среде воспринимаются как главные инструменты необъявленной войны с исламом, разжигания кавказофобии, разрушения традиционных социальных институтов и морали общества.

Расхожим стереотипом, которым руководствуются в политической практике на Северном Кавказе является мнение, что "на Кавказе понимают только язык силы". Это в корне не верное мнение, ибо силу, не подкрепленную нравственной опорой, скорее презирают, нежели, уважают. Справедливую силу уважают - "да", но не наоборот. Поэтому, в регионе столь, важное значение имеют символические жесты и акции, демонстрирующие уважение к традиционным институтам и ценностям, вековым общественным нормам32.

Дополняет общую картину генезиса радикальных или деструктивных настроений, практика силовых структур в Чечне и правоохранительных структур в соседних республиках. Это, один из мощных факторов, играющих заметную негативную роль в воспроизводстве отчуждения, оппозиционности и пополнения рядов мусульманских радикалов. Разумеется, свою роль играют и пиарно-политическая практика властей и некоторых представителей официального духовенства. Поэтому, в первую очередь актуальна разработка соответствующих подпрограмм для информационной, правоохранительной, политической и конфессиональной составляющей, как ключевых звеньев-подсистем, для решения вышеуказанных задач.

Примечание

(1)  Под политической стабильностью автор понимает способность политической системы, ее основных институтов выполнять свои функции в рамках законов и при достаточной легитимной базе; обеспечивать гражданский мир и согласие в обществе, не прибегая к средствам насилия, в сочетании с необходимыми изменениями (реформами), направленными на решение созидательных задач. Разумеется, гражданский мир может быть обеспечен и в условиях плутократии и (или) авторитаризма, практики беззакония и несправедливости, что особенно характерно для модернизирующихся обществ переходного типа. На Северном Кавказе мы имеем дело именно с обществами подобного типа. Но тогда стабильность опирается на весьма зыбкую почву, что непременно отразиться в будущем, а воздействие дестабилизирующих факторов приобретает латентный характер. (О проблемах политической стабильности см. подр. Гл. Политическая стабильность//Иванов В., Семигин Г., (отв.редак.) Политическая социология. М., ИСПИ РАН, изд. "Мысль", 2000; Краснов Б. Политическая система//Социально-политический журнал. 1995. №5.

(2)  Как то, известный в Дагестане социолог Кисриев Э. (авт. моногр. "Ислам и власть в Дагестана") поделился с автором интересными, на его взгляд, результатами социсследований. Опросы показали более терпимое отношение к "ваххабизму" среди даргинцев - второй по численности этнообщине в республике (около 20% нас.), чем среди аварцев - наиболее многочисленной, (более 28% нас.). Доля поддерживающих и относящихся лояльно к "ваххабизму" среди даргинцев составлял соответственно около 8% и 16-20% опрошенных, два раза больше чем среди аварцев. И это при том, что уровень религиозности аварцев значительно больше, чем среди даргинцев (эти данные приводятся в монографии Кисриева). Автор выдвинул гипотезу, что скрытым фактором в данном случае является совокупное влияние нескольких факторов и условий, механизм действия которых выглядит следующим образом. Особенности социальной структуры и, соответствующие ценностные установки: более рациональный характер мировоззрения социальных предпочтений для одной группы, и по контрасту, значимая роль иррациональных установок и элементов мистицизма (мифологем) для второй группы. Именно во второй этногруппе сильно влияние суфизма (мистическое течение в исламе) и тарикатских наставников-шейхов. А поскольку суфизм ("тарикатизм", как называют эту традицию в регионе) - это идеологический и теологический антипод ваххабизма, то среди второй группы более ярко выражены негативные установки к "ваххабизму". Можно было бы объяснить данный социологический факт не популярностью суфистских наставников среди 1-й этногруппы и ограничиться этим. Но более глубокий пласт исследования позволяет нам выдвинуть гипотезу, что в этносреде с более рациональными ценностями и установками объективно мало оснований для утверждения мистических учений.

(3)  Игнатенко А., Эндогенный радикализм в исламе // сб.ст. Ислам и политика. М., Институт религии и политики, 2004.

(4)  См. Кисриев Э., Ислам и власть в Дагестане. М., Центр цивилизационных и региональных исследований РАН, 2004; Малашенко А., Исламские ориентиры Северного Кавказа, М., Центр Карнеги, 2001; Тишков В., (под ред.) Пути мира на Северном Кавказе: Независимый экспертный доклад. М., 1999; Акаев В., Суфизм и ваххабизм на Северном Кавказе// Исследования по прикладной и неотложной этнологии, М., 1999, №127;

(5)  Автор в 1990-е годы, будучи научным сотрудником Дагестанского Научного Центра (отдел социологии Института истории и отдел веэкономических факторов развития Институт социально-экономических проблем) и включенным, достаточно активно, в общественно-политическую деятельность часто контактировал с мусульманскими и национальными лидерами; имел возможность сравнить разные подходы и точки зрения и наблюдать процессы изнутри. Кроме того, участвую в деятельности северо-кавказских общественных движений, неоднократно приходилось выезжать в соседние республики (Осетию, Ингушетию, КБР и, особенно часто, в Чечню), с миротворческой миссией или для выполнения различных задач. Автор лично был знаком и часто имел беседы со многими известными политическими деятелями в регионе, в том числе, и из числа сепаратистов (Д.Дудаев, З.Яндарбиев, М.Удугов, А.Кадыров и др). В 90-е гг. ХХ-го в. неоднократно приходилось вступать в дискуссии с известными исламскими деятелями как умеренного, так и радикального толка (Б.Кебедов, А.Ахтаев, Н. Хачилаев, суфистский шейх Тажудин Хасавюртовский и др.). Все это дало автору возможность обобщить и понять многие стороны социально-политической, этнокультурной и религиозной жизни в регионе. Многие выводы и наблюдения хранятся в личном архиве автора.

(6)  В отличии от конфликта интересов или идентификационного конфликта, конфликт ценностей трудно, а то и вообще, не поддается урегулированию. См. об этом подр. Иванов В., Семигин Г. (отв. редак.). Политическая социология. М., Мысль, 2000, с.187-190.

(7)  Конфликт, в своей первой фазе, не переходил рамки "чисто" богословского и идеологического спора и автору приходилось в них участвовать в 1993-97 гг. Политический аспект спора касался границ политизации ислама и допустимых методах борьбы. Тогда, помнится, лишь отдельные маргиналы-экстремисты из салафитов защищали право на "не соблюдение законов государства", если они противоречат норме ислама. Было очевидно, что они закрепляют за собой право на "вооруженный джихад, в случае угрозы". Как правило, последнее интерпретировалось в широких пределах. И чем дальше, тем ожесточеннее становились дискуссии с представителями традиционного ислама - с законопослушными и лояльными государству мусульманами: более многочисленной группой, нежели салафиты (из личного архива автора). Бескомпромиссный характер конфликта (идеологического и теологического) явствует из публичной дискуссии сторонников традиционного ислама, представленного суфистскими лидерами из Духовного управления мусульман Дагестана и лидерами салафитов в Махачкале, в 1994-1997 гг. (См. Кисриев Э., указ.работа - с. 143-153.). Ожесточенные дискуссии, как правило, подкрепляются пропагандистскими и "научно" обоснованными выпадами. Из разряда последних перевод книги из Турции "Кому было выгодно появление ваххабизма. Признание английского шпиона". Махачкала, изд-во "Юпитер", 2000 г.

(8)  Из личного архива автора. Автор интервьюировал одного из тех, кто связан с подобной "группой риска". По признанию хасавюртовского мэра Умаханова С.-П., лидера системной оппозиции республиканским властям в Дагестане (в сентябре 2004 г.), именно представители этих полуподпольных группы весьма активно откликнулись, после многотысячного митинга протеста в Хасавюрте, (август 2004 г.): анонимными листовками, обращениями и инициацией всевозможных слухов. Опасения, связанные с возможностью необратимой дестабилизации ситуации в РД, вынудили организаторов акций протеста снять антиправительственные лозунги и отказаться от наращивая давления на республиканскую власть.

(9)  Понятие "исламский" не случайно взято в кавычки. Субъективная оценка (и самооценка) террориста или шахида может содержать исламскую мотивацию и, соответственно, кровавые акции могут быть легитимированы аппеляцией к божественной санкции. Такая, по сути, псевдоисламская мотивация и легитимизация акций террора против мирных граждан, в скрытой форме содержит в себе цель дискредитации ислама, как последней религии Откровения содержащей в себе огромный потенциал созидания, согласия и мира.

(10)  См. Кисриев Э. Ислам и власть в Дагестане, с.82-83; Из рукописного фонда зав.Отдела социологии ИИАЭ ДНЦ Магомедзагирова М., данные соцопроса в 2001;

(11)  Кривицкий К., Религиозный фактор в этнополитической ситуации на Северном Кавказе//Религия и политика в современной России. М., 1997. с.40.

(12)  Характерно приглашение к диалогу и сотрудничеству суфиям, сделанное Ахтаевым в начале 90-х г. См. Ахтаев А. Суфий должен быть политиком//ж-л "Ат-Тавхид", М., 1994, №1, с.15-17.

(13)  Автор, в режиме глубокого интервью, опрашивал экспертов и представителей данной подгруппы в республиках Дагестана, Ингушетии, КБР (всего более 20 чел.). Оценка численности указанной подгруппы варьировалась от 8 до 15% взрослого населения своих республик. Учитывая общий негативный фон, созданный вокруг темы "ваххабизма", задача более строгого выявления характеристик подгруппы "лояльных к салафизму" представляется труднодостижимой.

(14)  На это обратили внимание многие исследователи. См. Малашенко А., Исламские ориентиры Северного Кавказа. М., Центр Карнеги, 2001, с.119-120.

(15)  Вычислено на основе сравнения данных соцопросов. См. Малашенко А. Исламские ориентиры на Северном Кавказе, с.81; Кисриев Э. Ислам как политический фактор в Дагестане//Центральная Азия и Кавказ. 2000. №5. с.77.

(16)  Данные приблизительно определены на основе опроса экспертов, включая мюридов (учеников) шейхов Саид-апанды Чиркейского, Тажудина (Хасавюртовского) и др. В последние годы в регионе отчетливо проявляется тенденция, весьма метко названная явлением "шейхизации", когда число суфистских учителей за 10-летие, в Дагестане к примеру, возросло в 3-5 раза (!?) Очевидна своеобразная мода на суфизм, со всеми вытекающими отсюда последствиями обмирщения (упрощения) суфистской духовности и мудрости.

(17)  См. Кисриев Э. Ислам и власть в Дагестане, с.82, с.89.

(18)  Интересно, что такой авторитет в вопросах ислама и арабского Востока, как Примаков Е., - вовсе не авторитет для местных властей и лидеров традиционного ислама на Северном Кавказе. Между тем, Примаков Е. предлагал четко развести понятие "фундаментализм" (салафизм), которое имеет (или, должно иметь) положительные коннотации, от, собственно, религиозного экстремизма, обозначаемого понятием "ваххабизм". (См. комментарий ст. Примаков Е. в г-те Известия//г-та Все об Исламе. 2002, №7 ноябрь, с.3.) Этой же точки зрения придерживаются российские духовные лидеры из Совета муфтиев России: Гайнутдин Р., Аширов Н. (Тульский М. Ваххабиты в России побеждают умеренных мусульман?//Независимая газета, 19 июня 2001).

(19)  Автору приходилось быть свидетелем этих диспутов (очных и заочных) в 1993-1997 гг. в Дагестане; в 1998 г. - в мятежной Чечне. По сути эти конфликты спровоцировали повторную реисламизацию представителей традиционалисткого ислама, явно "проигрывавших" на фоне сплоченных и дисциплинированных, но все более радикализирующихся общин-джамаатов "ваххабитов". В августе 1998 г. автору пришлось участвовать, в качестве эксперта, в урегулировании конфликта вокруг Кадарской зоны "ваххабитов" (анклава в Буйнакском районе Дагестана) на переговорах с руководством республики. Тогда руководство района отмечало, что "у них нет никаких претензий к лидерам джамаатов трех сел Кадарской зоны"; что у них там чуть ли не идеальный социальный порядок, и жители этих сел не докучают просьбами о пенсиях, пособиях и т.пр., в общем - зона свободная от преступности и пьянства, от наркотиков и пр. живущая упорным трудом крестьян и коммерсантов в одном лице. Только одно требование-просьба: признать символы власти (российской и дагестанской) и пустить в села участковых МВД и номинальных глав администраций сел, а также, снять плакаты с надписями "территория шариата" на дорогах. Тогда конфликт был урегулирован и противостояние властей и "ваххабитской" зоны прекратилось. (Из личного архива автора. В архиве автора хранится, также, текст черновика Соглашения подписанного от имени правительства РД вице-премьером и двумя министрами и представителями, так называемого "исламского джамаата Дагестана")

(20)  См. более подробно: Макаров Д. Официальный и неофициальный ислам в Дагестане. М., Центр стратегических и политических исследований, 2000, с.71-75. Автор, также пришел к аналогичному выводу на основе анализа местной (дагестанской и чеченской, в 1997-99 гг.) прессы и глубокого интервью с экспертами.

(21)  В мае 2004 г. попытка институционализации альтернативного совета улемов в Дагестане и попытка организации легитимного съезда мусульман, была пресечена силовым способом "дружиной" боевиков управляемых из ДУМД. (По данным кумыкского улема, выпускника исламского университета "Аль-Азхар" в Каире, Ильясова И. и экспертов Совета муфтиев России).

(22)  См. Османов М.-Н. Ликбез в исламе. (О ваххабизме и ваххабитах). Молодежь Дагестана, 18 февраля 2000.

(23)  Некоторые факты из этого ряда, см. репортажи из Чечни Алленова О., Камышева Д., и др. Мы здесь два года; интервью с майором ВС РФ Андреем, Мы растеряли даже то доверие, что у нас было.; майор ВВ МВД Сергей, Амнистированные, говоришь? А мне по-фиг.; Алауудинов М., (глава администрации Заводского района г. Грозного), Людей используют как сырье. //Коммерсантъ-ВЛАСТЬ, 31 ИЮЛЯ 2001.

(24)  Оправдания, как правило, искали в тех жертвах и лишениях на которую их обрекла война. Тем более считалось допустимым брать в заложники милиционеров или федеральных служащих. В дальнейшем эта "норма" стала распространяться и на мирных граждан "враждебного государства", в том числе и на соседей по региону в Дагестане, Ингушетии и в др. За несколько лет, с начала 90- гг. - стремительный регресс и негативная архаизация, такова была реальность, которую автор имел возможность наблюдать в течении периода январь-июнь 1998 г., находясь в Чечне и спасая своего близкого родственника оказавшегося в заложниках у бандитов.

(25)  По данным соцопросов Северо-Осетинского центра при ИСПИ (январь 2001 г.), организованного на КПП у границы с ЧР были получены любопытные результаты. Сепаратизм, в той или иной мере, характерны для 22% опрошенных. Причем, для выходцев с предгорных и горных сел Чечни доля ориентированных на независимость возрастает до почти 34%. При этом, 38% респондентов указали, что "среди своих знакомых примерно половина или больше половины выступают за отделение Чечни от РФ" (!?). Это серьезный сигнал для основательной ревизии федеральной политики в регионе. (См. Россия федеративная. проблемы и преспективы, с.216, 223-224).

(26)  См. более подробно: статьи В.Тишкова, Слова и образы в Чеченской войне:культурный фундаментализм как первопричина национальной трагедии//НГ-Сценарий, №11, 10 декабря 2000; Конструирование чеченцев из этнографического мусора//Северный Кавказ, №34, август 2004.

(27)  Интересно то, как среагировал на предупреждение автора в марте 1999 г. Басаев Ш., лидер, т.н., Конгресса народов Чечни и Дагестана. Тогда ему было сказано, что поход на Дагестан, который они с Удуговым замышляют - это авантюра, ибо 90% населения Дагестана будет "против"; что представители из Дагестана, заседающие в Конгрессе, не являются лидерами общественного мнения и могут говорить только от своего имени или некоторых общин; что сначала надо у себя наводить порядок, ибо похищения людей - это бич, подтачивающий устои общества, и это - на фоне ежедневных ссылок на ислам и шариат в Чечне. "Здесь нет логики" - объяснял автор ему. Басаев тогда ответил автору буквально следующими словами: "Общественное мнение - это как женщина, и оно пойдет за тем, за кем сила". Он же, со своей стороны, не желает Дагестану зла и считает себя дагестанцем (легенда запущенная накануне вторжения в пропагандистских целях - автор), и что все мы ходим под Богом. Что же касается похищения людей - это все происки Березовского, федеральных структур и т.п. (!?). (Из личного архива автора)

(28)  См. интервью с Аслахановым А. "Если бы я не был оптимистом, я бы озверел"// Независимая газета, 24 февраля 2001; Хасбулатов Р. От несвободы к тирании. Раскол в чеченском обществе и его последствия.//Независимая газета, 21 октября 2001.

(29)  Эти и многие другие факты, проливающие свет на природу и источники терроризма в России, обобщенны в сборнике материалов научно-практической конференции на тему "Международный терроризм - инструмент глобализации". М., ВДСР, 2004; Халидов Д. Логика большого террора в России// Новое дело, Махачкала, №№ за июль 2001.

(30)  Автор, будучи в командировке в Чечне, в г.Гудермесе, в администрации Кадырова (в декабре 2000 г.), имел возможность ознакомиться с содержанием около 900 заявлений от родственников пропавших без вести: а по сути, исчезнувших на блок-постах или уведенных, как правило, ночью группами спецназовцев. Без вести пропавшими с начала 2-й чеченской кампании тогда, по официальным данным, числилось более 1,3 тыс.чел. К концу 2004 г. эта цифра в Чечне достигла уже более 5 тыс.чел. Появились десятки, а то и сотни бесследно изчезнувших, по такой же схеме, уже в Дагестане и Ингушетии.

(31)  Как известно, на протяжении 1950-60-х гг. вся борьба израильских спецслужб с палестинским движением сопротивления свелась к последовательной ликвидации умеренного "крыла" движения, и ...началу "взаимодействия" с радикальными течениями из них. Наиболее "плодотворным" было взаимодействие с Народным фронтом освобождения Палестины (НФОП) во главе с Жоржем Хабадом, христианином по происхождению и марксистом по убеждениям. Именно в НФОП было наибольшее количество израильских "кротов", и именно это движение было на "контроле" у израильских спецслужб. Результат известен. Ряды шахидов пополнялись все новыми смертниками, а движение сопротивление приобрело еще более массовый и радикально-экстремистский характер. Секрет подобного плачевного итога - в том, что изначально Тель-Авив не ставил цель интеграции палестинцев в израильское общество и решение палестинской проблемы. На вооружение здесь была взята провокативная метода, как способ консолидации разношерстного населения молодого государства. (См. более подробно: Равив Д., Мелман Й., История разведывательных служб Израиля. М., "Международные отношения", 2000, с.12-13, с.16-36, с.500-506).

Статья была опубликована в журнале "Наука. Культура. Общество", № 2, 2005 г.